Дарья Димке - Снегири [litres]

– А еще, – продолжила увлекательную тему я, – под ними подписаны разные странные слова.

– Почему странные? – удивился дедушка.

Я задумалась. Это было не так-то просто объяснить. Слова явно принадлежали этим людям. Однако они были такими, как будто их все написал один человек, и этим человеком могла быть только наша учительница. Из известных мне взрослых только она могла произносить подобные вещи с таким видом, будто это было что-то неожиданное, в то время как это были вещи либо известные любому человеку старше четырех лет (не обижать слабых, прилежно выполнять то, что тебе сказали взрослые, и так далее), либо совершенно бессмысленные утверждения. Например, под портретом писателя, которого, как мы только что решили, звали Лев Толстой, было написано, как важно иметь цель. Под другим портретом (у этого писателя была, с моей точки зрения, самая красивая, хотя и полностью седая борода, напоминавшая папину; дедушка сказал, что это Тургенев) было написано про любовь к русскому языку. Я не очень понимала, что он хотел этим сказать – сказать «люблю» можно было о многом, но было не очень понятно, как можно любить язык, – но учительница часто говорила что-то похожее. Под еще одним портретом (я углядела его на перемене, он висел в другом классе, и на нем был человек без бороды) были строки, запомнившиеся мне исключительно из-за их бессмысленной загадочности: «Я сибирской породы, ел я хлеб с черемшой». Мы тоже ели хлеб с черемшой. Однако это не снимало вопроса о том, почему именно этот факт настолько выделяет человека из всех остальных, что его портрет повесили в классе. Кроме того, насколько я знала, порода бывает только у собак, а не у людей. Все это я и попыталась изложить.

Дедушка объяснил, что писатели славны вовсе не этими словами, хотя они их, безусловно, говорили, однако чем в таком случае был обусловлен такой странный выбор, объяснить не смог. Выяснилось, что потом, когда я прочитаю их книги, я, скорее всего, соглашусь с тем, что они достойны висеть в классе. Было немного жаль, что до этих книг я еще не доросла, но, с другой стороны, взрослая жизнь приобрела еще один дополнительный смысл. Что касается Мелкого, то он был впечатлен самой идей. Впечатления Мелкого, как правило, сразу выливались в активную практическую деятельность, сам процесс которой, не говоря уже о последствиях, не всегда был безопасен для окружающих. В предпоследний раз он постриг нашу кошку, потому что решил, что ей жарко. В результате кошка приобрела ни на что не похожий вид, а Мелкий – исцарапанные по плечи руки. А в последний – пришел домой из детского сада и решительно заявил, что его теперь зовут не Женя, а Андрейка.

– Но почему? – спросила бабушка.

– Потому что Женей зовут дедушку, а я хочу собственное имя! В детском саду я уже всем сообщил.

Целую неделю Мелкий откликался исключительно на Андрейку и только в воскресенье про это забыл.

На этот раз Мелкий решил, что он совершенно несправедливо лишен возможности рассматривать портреты писателей только потому, что еще ходит в детский сад. У нас дома был только один портрет – Блока, но он принадлежал маме. Мелкий же хотел завести над кроватью свою личную галерею. Идея со словами ему тоже понравилась, но он решил написать что-то по-настоящему потрясающее. Всю следующую неделю в доме было тихо: вечера Мелкого были посвящены рисованию. Мелкий очень старался, раньше он вообще не рисовал людей, поскольку предпочитал изображать «боевые шагающие машины». Вопрос с портретным сходством Мелкий решил просто: из нашего разговора явственно следовало, что у писателя должна быть борода.

В конце недели он подошел ко мне, чтобы я написала слова. Про один портрет он уже все решил – это был, как объяснил мне Мелкий, Борис Слуцкий. Его Мелкий изобразил рыжебородым. Мелкий знал всего одно его стихотворение, которое иногда читал нам папа. Это было очень хорошее стихотворение про воздушные шары, которые улетают в небо и попадают к погибшим летчикам. Мелкий выбрал последние строчки: «Все получают по детскому шару, с ниткой оборванной при нем: все, кто не вышел тогда из пожара, все, кто ушел, полыхая огнем».

Мужчина на втором портрете, с черной бородой, был Джеймсом Барри. Под ним должны были быть написаны слова Питера Пэна: «Умереть – это ведь тоже большое и интересное приключение». А третий портрет Мелкий сделал для меня. На нем было нарисована очень лохматая женщина: «Это Туве Янссон, – пояснил Мелкий, – можешь сама выбрать слова». Папа только что закончил читать нам «Шляпу волшебника», поэтому никаких сомнений насчет правильных слов у меня не было: «О, как восхитительно, съев все до последней крошки, выпив все до последней капли и падая с ног от усталости после танцев, отправиться домой в тихий рассветный час перед восходом солнца и улечься спать!»