— Но разве тебе самой… не любопытно узнать обо мне? — спросил я. — Ты же сама хочешь, чтобы я рассказал о своей жизни. Разве не так?
— Это в твоих же интересах, понимаешь? Для тебя самого. Чтобы ты сам в себе разобрался. А я просто составлю тебе в этом деле компанию. Побуду рядом, выслушаю.
— Хм…
— Ну что, Роман, — игриво потирая ладони, сказала Ева. — Ты мне, наконец, расскажешь, как оказался здесь? Или и дальше будешь с кислой миной глядеть на меня и на то, как я уже минут пять выгребаю эту землю из твоей могилы?!
…Стоит ли рассказывать ей что-либо? И не странно ли это? Впрочем, не странно ли всё происходящее? Если бы она не появилась, то ничего не пришлось бы вспоминать. Я бы и дальше продолжал оставаться наедине с собой, растворяться в безмолвии и спокойствии. А теперь… теперь мне и самому захотелось разложить этот противоестественный и пока что непонятный для меня пазл. Но… зачем? Ведь мне и без этого хорошо.
— Ну? — всё вопрошала Ева, пропиливая меня нетерпеливым взглядом. — Ты, в конце концов, начнёшь уже?
Впрочем, если бы даже и не хотелось, всё равно пришлось бы вспоминать. Девица-то крайне настойчивая. И громкоголосая. Все изначальные планы выветривает моментально.
— Не знаю, с чего начать… — произнёс я. И тоже принялся рыть землю, выбрасывая её из ямы. — Совсем не помню последних событий. Полнейшая темнота в сознании.
— Как можно совсем не помнить? Напрягись хорошенько!
Я ещё раз задумался.
— Увы…
— Что ж, — вздохнула Ева, запястьем убирая со лба прилипшие от пота волосы. — Тогда начни с самого начала. С того, что помнишь.
— С самого детства?
— Если считаешь нужным, то почему бы и нет. Начни с детства.
— Пожалуй, ты права… Но прежде чем начну, я хотел бы задать свой первый вопрос.
— Слушаю. — Она внимательно посмотрела мне в глаза.
— Почему солнце не движется?
Ева выпрямила осанку и, чуть прищурившись, взглянула на небо.
— Если бы оно двигалось, — сказала она, — то тебя бы здесь не было. Застыло оно — застыло время — застыл и ты.
Она выговорила это с такой обыденной интонацией, как будто дважды два вслух посчитала. Затем снова беззаботно села на корточки, сложила обе ладошки лопаткой и погрузила их во влажную почву.
— То есть мы сейчас находимся в неком… режиме паузы? — уточнил я. — Но ведь мы движемся, говорим.
— Это твой второй вопрос?
— Нет, не отвечай! — Я резко замотал головой. — Я должен обдумать это сам. Иначе растрачу все вопросы впустую.
— Хорошее решение, — улыбнулась она.
Какое-то время я сидел молча, прокручивая в голове ответ на первый вопрос. Но вскоре поймал на себе тяжеленный взгляд Евы — ждёт не дождётся, когда начну свой рассказ.
Я откашлялся, смочил языком губы и сделал глубокий-глубокий вдох.
— Итак…
…Жизнь моя покатилась кубарем в пропасть с самого рождения.
Меня, совсем крошечного малыша, обнаружили на крыльце… нет, не детского дома. Тот, кто меня бросал, был сообразителен — знал, что до трёх лет сироты и отказные малютки попадают в дом ребёнка. Вот туда меня и забросили. Прямо на ступеньках оставили. Прямо сценка из идиотского русского сериала, ей-богу.
Там-то я и провёл самые первые годы своей жизни, после чего, как и полагается, был переведён в обычный детский дом. Вскоре в новом пристанище все откуда-то пронюхали, каким именно образом я оказался забытым и вычеркнутым из чьей-то жизни. Конечно, я слышал, бывали случаи, когда младенцев находили даже в мусорке. Но всё равно, сколько потом не спрашивал у других детей из своего детдома, никто из них не подвергся подобной участи. Только я — подброшенный прямо к дверям учреждения. И правда, дешёвый мелодраматичный сериал, блин.
— Смотрите-ка, птенчик идёт! — часто слышал я ржач, когда стал чуть постарше. — Эй, птенчик-подкидыш! А куда твоя мама-птичка подевалась? Выронила тебя из клюва на крылечко и улетела в тёплые края?
Хотелось врезать. Сломать нос. Выбить зубы. Вырвать нахрен ноздри. Но я знал, что ничто из этого неосуществимо с моей неблистательной комплекцией. Проглатывал. Молча и безропотно. Переваривая горячую и терпкую ненависть в своём желудочном соку.
Чаще всего эти режущие слова принадлежали уроду, называть имя которого даже при упоминании о нём — было бы слишком великодушно по отношению к нему и к тому, что он делал со мной все эти годы. Про синяки, шрамы и переломы рук — ещё ладно: воспитатели могут поверить, что ты просто плохо манёвренный спортсмен. Но когда прилюдно (не при воспитателях, конечно же) на тебя летят оскорбления, и все ребята, словно по приказу, начинают хохотать над тобой, тут уж положение становится действительно чрезвычайным. Бесконечное личное военное положение, если хотите. Бесконечное ожидание угрозы и опасности, каждый день сопровождающееся врастающей в твои клетки каменной напряжённостью. И словно ты один-одинёшенек против всего мира.
Читать дальше