Станислав Стратиев - Время собирать виноград

— «Борись, господи, с теми, кто борется со мной, воюй с теми, кто воюет со мной, возьми оружие и щит и встань мне на помощь, подними и копье, закрывая путь гонителям моим, скажи душе моей: я избавитель твой…»

Капитан Стоев сидел напротив и в такт чередовал еду и питье: глоток ракии, кусок маринованного перца, глоток ракии, кусок жареного баклажана; он казался довольным: осуществилась его идея «пира во время чумы», рядом сидел отец, лицо неподвижно, далекий от всего и от всех, он даже не моргнул, когда капитан интимно обратился к нему и высокопарно заметил:

— Симпатичные идиоты, правда?

Но чем ближе шла к концу «погребальная церемония», тем все серьезнее становились четверо участников. В глазах у них заблестели настоящие слезы, охваченные ужасом, они охали и вздыхали, только теперь осознав, что им, возможно, придется сыграть эту роль и в жизни; необычайная ситуация исторгала из их примитивных душ поистине трагедийные ноты, им уже виделось: посреди комнаты чернеет выкопанная могила, пахнет землей и тленом — приближается катастрофа, к ним идет сама смерть, таинственная, неразгаданная, предрешенная.

Не в силах больше сдерживаться, поручик Чакыров впал в безумие. Его мания собственных болезней вспыхнула с новой силой, сковала все его существо, он задрожал, доплелся до своего стула и, глотая ракию, как воду, зарыдал:

— Не хочу! Страшно умирать! Не хочу!

— Согрешил, господи, согрешил, — застонал и поп из Налбантларе, — прости меня…

Все четверо уселись вокруг стола, их потемневшие пьяные лица исказило отчаяние и унижение побежденных…

К полуночи все, кроме капитана Стоева, были пьяны. Поп и дед храпели, уронив головы на стол, где блестели янтарно-желтые лужицы; поручик Чакыров ползал по полу, он, видимо, забыл, что ему там нужно, и вертелся по кругу; господин Славчев снова принялся за свое искусство — стал изображать козу, которая зовет своего козленка, козу, которая хочет есть, козу, которую закалывают, козу, на которую нападают волки, он надувался, срывал голос — в этот вечер бедняга верещал громче, чем всегда, а мама не догадалась ему помочь обычным «Вы, господин Славчев, и вправду блеете, как коза», даже отец слегка пообмяк, но не столько от выпитого, сколько от чего-то мучившего его и ослаблявшего физически.

С внезапной решительностью капитан Стоев отважился воспользоваться моментом — он посылал маме нежные взгляды, громко делал ей комплименты на скверном французском, потом одним духом выпил рюмку ракии, всем своим видом демонстрируя, что это последняя, и двинулся к нам.

— Ну наконец-то, дорогая, мы можем ехать, — заговорил он на чистом болгарском языке, чтобы его хорошо поняли. — У южного выхода нас ждет машина и пара моих верных людей. До границы шестьдесят километров, мы доберемся до рассвета. А в Турции все пойдет как по маслу, это нейтральная страна…

Если бы обстановка была иной, а мама обладала чувством юмора, она могла бы встретить предложение капитана смехом, потому что оно было не только неожиданным, никак не подготовленным, абсурдным по идее, но и произнес его капитан так спокойно, таким уверенно-небрежным тоном, будто речь шла о приятной прогулке. Мама, однако, выслушала его серьезно, прижала меня к себе, будто я мог ей послужить щитом — весьма, надо сказать, ненадежный, дрожащий щит, — впрочем, ей не так нужна была защита, как время подумать, прикрывшись этим слабым заслоном.

Пускаясь в авантюру, капитан Стоев, наверное, предполагал встретить более энергичное сопротивление и был готов к более решительным действиям, но мамина пассивность сбила его с толку. Он стоял над нами, исчерпав свои мирные аргументы, и, не получив повода для применения силы, придумывал, что бы еще сказать, а мама все глубже впивалась пальцами в мое маленькое тело, наполняя его болью и ужасом, которые уже исторгались из меня в виде тихого, еще не набравшего силу плача. Я не совсем понимал, что происходит, но мне было страшно — в капитане замыкался для меня мир штыка и кроваво-красного заката, шоколад расползся у меня в руке и стал похож на свернувшуюся кровь, — плач, усиливаясь, уже разрывал мне грудь, и я едва уловил слова Стоева:

— У нас нет времени раздумывать. Иначе мы можем не успеть!

Молчание мамы уже можно было понять как отказ, терпение капитана истощалось, и, когда мама сказала так, будто они не однажды говорили на эту тему:

— Я не могу ехать, вы же знаете. Я не могу оставить мужа, ребенка, дом… — Стоев обрадовался, воодушевленный перспективой действовать, но на всякий случай пробормотал, где-то в глубине все еще колеблясь: