Станислав Стратиев - Время собирать виноград

Проще всего было бы выгнать горничную, расстаться с ней раз и навсегда, а все возражения отца, которые по этому поводу могли возникнуть, сделать козырем в своих руках — например, упрекнуть его в мягкотелости, высказать ему в лицо подозрения, намеки и обиды и вынудить его отступить, — но маму не устраивало это самое простое решение проблемы. Может быть, она чувствовала, что Миче необходима ей, потому что среди хаоса бесплотных теней она была единственной осязаемой и уязвимой, да еще и сопротивляющейся, а может быть, мама надеялась, что присутствие Миче усугубит чувство вины у отца; и кроме всего прочего, выгнать Мичку на улицу было бы несправедливо, а этого мама тоже не могла допустить: она была слишком чувствительна. Короче, мама избрала иную тактику и с подозрительной настойчивостью стала проводить ее в жизнь.

Следуя своему буйному и слегка болезненному воображению, даже не пытаясь сопоставить его с фактами, мама уверила себя, что между отцом и Мичкой что-то есть. Нет, она не ревновала его, как могла бы ревновать любящая женщина, страдая и ненавидя, скорее в этом она находила подтверждение своей давней мысли о том, что брак ее неудачен, и тихо торжествовала, но в то же время ей хотелось использовать создавшуюся ситуацию. Подверженная расхожей истине, гласящей, что жена последняя узнает об измене мужа, и гордясь тем, что она «не из таких», мама постоянно «разоблачала» горничную, надеялась, что и отец в конце концов «выдаст» себя, и боялась этого, потому что лучше утешительное сомнение, нежели неизвестный конец.

— Кольо и Мичка развратничают, — говорила мама и испытующе глядела на отца, помолчав, продолжала: — Развратничают скрытно, за нашей спиной, за спиной всего питомника…

— Они ведь собираются пожениться, — после паузы с досадой отвечал отец.

— Собираться собираются, а не женятся! — злилась мама. — До каких пор это будет продолжаться?!

— Ну, назначь им срок и пожени их, — невозмутимо предлагал отец.

Его спокойствие приводило маму в отчаяние и ожесточало ее, и, так как ей необходимы были какие-то перемены, она пришла к выводу, что Мичка и Кольо — это ширма для отцовских «делишек». Правда, атаковать конюха намеками или прямыми вопросами маме не позволяла ее гордость, папа почти круглые сутки киснул в своей комнатке на чердаке, а Мичка вертелась вокруг нее, как верная собачонка. Энергия ее, не встречая препятствий, свободно проникала сквозь распахнутые двери подозрений. Каждый день после обеда мама продолжала перелистывать свою Библию в кожаном переплете, и все чаще, устав от бесплодных усилий изменить свою жизнь, она переставала обращать на нас внимание, увлекалась чтением, забывая о переводе и не вникая в смысл — ей было достаточно, что она понимала отдельные слова, — и предавалась мелодичному потоку гласных и согласных, увлекавших ее в сказочную страну, где она переживала счастливый сон своей жизни.

— Какая точность! — восхищался капитан Стоев. — Вы говорите на том прекрасном французском, какой я слышал только в Нормандии, то есть в истинной Франции…

Мы торжественно входили в дом: впереди мама и капитан Стоев, он поднял ее руку почти на уровень своих погон, отчего мама вынуждена была слегка изогнуться, за ними — мы с отцом, молчаливое, но необходимое дополнение. Вызывающе позвякивая шпорами, капитан вел свою прекрасную даму к пианино. Расстроенное, оно стояло в углу гостиной, годами к нему никто не прикасался, а теперь фальшивые звуки, похожие на звуки шарманки нищего, раздались среди нашей полинявшей мебели — безвкусного подражания венскому сецессиону, чтобы резче подчеркнуть жалкую претенциозность комнаты, а потом заглохнуть под преувеличенно громкие возгласы капитана.

— Восхитительно! Очаровательно! — кричал он, будто ротой командовал. — Я просто не мог себе представить, что в этой глухомани найду столь великолепную исполнительницу Моцарта!

Один такой миг стоил любых огорчений и неудовлетворенных претензий. Мама разрумянилась, в ее поведении проглянуло еле заметное кокетство — в нем не было подлинной непринужденности, и оттого оно казалось преувеличенным, как жеманство придворной дамы, смех ее был громким, вызывающим, и это сразу выдавало его неискренность.

Мичка обносила ликерами, приготовленными мамой, — отец морщился и выпивал залпом, а капитан Стоев медленно смаковал их и снова восхищался. Вообще он без передышки восхищался всем, однако на четвертый день его восторги несколько поблекли, ими он уже пытался прикрыть накапливающееся раздражение. Бедный капитан Стоев! Ему даже в голову не могло прийти, что за этими пламенными и многообещающими взглядами таится непоколебимое целомудрие, зацементированное чувствительными романами и мещанской средой, — целомудрие, испытанное в семейных перипетиях и вышедшее из них с ореолом самопожертвования. Появление капитана разбередило старые мамины мечты о каких-то переменах в ее жизни, но мечты эти давно потеряли силу и перестали быть стимулом для действия — мама взлелеяла их в долгие часы одиночества и тогда же пережила и даже изжила их до такой степени, что они превратились в воспоминания о несбывшемся — прекрасная почва для лени и апатии. В первый момент появления капитана Стоева она, правда, поддалась на его мнимые восторги, поверила в возможность реально пережить свои воздушные замки, но у нее не было ни смелости, ни опыта, ни умения кокетничать.