Валентин Блакит - Возвращение на Сааремаа

Это была правда, но не настолько, чтобы принять ее - го­лую, бесстыдную, физиологическую, скотскую. Сказал гру­бо, зло:

- Что, за быков-производителей нас принимаете?

- Зачем ты так, Миша? - смутилась Лейла. - Вам, мужи­кам, ведь это тоже надо, каждый получает утеху, ни один не отказывается. Если может... - И вдруг вновь взяла свой обычный агрессивный тон. - А не может - что с него возь­мешь! Может, и ты, Миша, не можешь? - посмотрела с из­девкой. - Как там у вас, импотент? Как евнух в гареме?

- Это мое дело! - ответил, обескураженный.

- Почему твое? - издевалась Лейда. - Не только твое. По­кажи, докажи, если можешь, если не импотент...

- Не с тобой же!

- Не со мной, то разве мал выбор? - Она вновь резко из­менила агрессивный тон на спокойный, рассудительный, даже доброжелательный: - Не устережешь свой гарем, Ми­ша, как бы ни стерег. Вот Ёзас в бане, ваш черненький - за сараями, Сашка - в камнях на берегу... Не убережешь, не устережешь, как бы ни хотело твое начальство, как бы ни хотел сам... Вы забрали у нас и море, и землю, - и наших мужиков. Все забрали, кроме души. Душу забрать не сможе­те. А не забрав душу, поздно или рано возвратите и море, и землю... Сами того не желая, оставляете нам будущее. По­смотри, сколько ребятишек в деревне! Подрастут, станут на ноги новые эстонцы - и уже не вы, пришельцы, а они будут хозяевами на этой земле, на этом море, не вы, а они станут вершить свою судьбу, никому не удастся превратить Эсто­нию в сплошную Нарву. Запомни это, Миша, и попомнишь мое слово... - Она повернулась и, слегка сутулясь, умерен­ным шагом пошла к деревне...

Стоял, пораженный услышанным, раздосадованный, что и на этот раз не смог дать надлежащего отпора, позволил взять верх над собой этой скандалистке и антисоветчице. Да какой тут нужен отпор, успокаивал себя, разве можно всерьез реа­гировать на бред сумасшедшей? По-человечески можно по­сочувствовать ей, несчастной старой деве. Старые девы всегда злы и немного помешанные... И почему-то пропалв же­лание немедленно выместить злость на Бедрисе, выдать ему на всю катушку, хотя все бушевало внутри. Доложить капи­тану и отправить на заставу, пусть побегает по флангам - дурь как рукою снимет...

Бедрис сам спустился с вышки, побледневший, угнетен­ный, начал просить прощения, оправдываться: мол, бес ка­кой-то наслал затмение рассудка. Клялся, что подобного впредь никогда не допустит... Черт с ним, подумал, отступа­ясь от намерения доложить капитану, поставим на обсужде­ние комсомольской ячейки, влепим строгача...

Разговор с Лейдой, тем не менее, не выходил из головы. Не давало покоя уязвленное самолюбие: импотент, евнух в гареме! Стоит на страже, бдит о девственности кобелей! Об­хохочешься, анекдот! Бдит, а один в баньку притащил, вто­рой - где-то за сараями, третий - в наряде за камнями... Да ломай они головы! Пускай каждый отвечает за себя - не ма­ленькие. Перед своей совестью отвечают. Как Супрунов. Все! Больше он не будет уподобляться назойливой морали­стке, чьи дочери, как правило, приносят в подоле... Но «ба­тя» с него, командира, требует... Требовать можно, но такого требования нет в уставе. Хм, попробуй докажи «бате», что нет!.. Да пусть кастрирует, как и обещал, этих кобелей!.. Янычары... Какие янычары! «Заостряет» «батя»... Да этих эстонцев по пальцам можно пересчитать! Какую опасность теперь и в перспективе они могут создать для могучей и мо­нолитной державы, для самого прогрессивного социалисти­ческого строя, перед которым дрожит прогнивший капита­листический мир?!

***

Вновь почувствовал острое волнение. И кто мог поду­мать!.. Закурил, нервно заходил из угла в угол, остановился, мельком, рассеянно взглянул на отголоски штормовой Бал­тики за окном и перестал замечать их. Кто мог предположить, поверить, что уже при живущем поколении все обру­шится? Кто мог принять всерьез, что слова простой женщины из забытой Богом деревушки на каменистом балтийском островке окажутся пророческими?! Либо она в самом деле была сумасшедшей, а в нездоровый рассудок иногда приходит озарение, либо эта Лейда видела дальше, глубже, чем весь ЦК с его мудрым ленинским политбюро но главе и мудрейшим из мудрых Генеральным секретарем...

Вызванные воспоминанием мысли, вопреки запрету хотя бы сегодня воздерживаться от суждений, оценок прошлого, все крепче завладевали Бакульчиком, приобретали горьковато-грустный, иронично-саркастический привкус. И в кош­марном сне, думал он, не могло присниться псковским муд­рецам, что этак мгновенно, сама собой, росчерком пера - уже де-юре - трех человек под всеобщее ликование переста­нет существовать могучая держава, обвалится, как подгнившее дерево, самый прогрессивный социалистический, почти уже коммунистический строй... Верили, он тоже когда-то свято верил в коллективный разум, не замечая или не желая замечать, как слабеет этот разум, деградирует в старческий маразм. Были и светлые, умные головы. Но кто их хотел слушать! Слушали лишь то, что ласкало старческие уши, слышали тех, кто пел сладостным голосом, завираясь, выда­вая желаемое за действительное: ЦК, его ленинское полит­бюро во главе с очередным гениальным Генеральным на метр в землю зрят, все знают, все предвидят, предопределя­ют, все делают верно, по-ленински мудро... Доделались, домудрились... А он, коммунист, почему молчал, почему не бил тревогу? В юности верил свято, а в зрелые годы ведь видел, знал, что делается не то, не так, вместо дела - сплош­ное вранье, лицемерие, лизоблюдство, вместо мысли - без­думное цитатничество и начетничество... Но знал и иное: те, кто пытались даже намеком говорить об этом, оказывались без партбилета со всеми вытекающими последствиями, а то и вовсе - в психушке...