Юрий Козлов - Новый вор

Перелесов пришёл к выводу, что это какой-то фантомный рефлекс. Разрушение жизни имело свою логику. Эта логика требовала ума. Но ум, даже включая такую его разновидность, как быстроум , не мог жить одним лишь разрушением, точнее, искусством самоуничтожения . Так эсэсовцы в концлагерях, роняя слёзы, слушали классическую музыку в исполнении музыкантов в полосатых робах с желтыми шестиконечными звёздами на груди. Некоторым из них они даже оттягивали свидание с газовой камерой.

«Любишь не только техническую культуру?» — написал Перелесов девчонке.

«Надо пользоваться, пока есть возможность» , — рассудительно ответила та.

«Не могу, дела!» — написал Перелесов.

«Какие?» — поинтересовалась девчонка, видимо полагавшая, что главное своё дело на сегодня он уже сделал.

«Собираюсь изменить мир» , — честно признался Перелесов.

«Не смею мешать» , — приветливо, но холодно, как на идиота, с которым для пользы дела иногда приходится иметь технический секс , посмотрела на него девчонка.

Конечно же, он ни секунды не верил, что единожды (с ним) разлучившая колени на слепой псковской турбазе Анна Петровна — мать Максима Авдотьева.

Банная фраза «Он тоже любил тебя» отправила Перелесова в прошлое, причём не просто исчезающе догорающее в настоящем, как положено по закону памяти, но протягивающее к шее Перелесова пылающие руки. Он подумал, что это божественное, от которого не уклониться и не спрятаться, объятие.

Перелесов недавно перечитывал Аркадия Гайдара. Ему нравился этот писатель. Он был безжалостен к врагам революции, по ночам ему снились убитые им (контрреволюционные) дети, и он, стоя перед зеркалом в ванной, резал себя бритвой. А потом, выйдя из лечебницы, писал для детей о детях с удивительной душевной теплотой и любовью. Про сына Аркадия Гайдара Перелесов мало что знал, а вот внуком, в два года располосовавшим, отправившим на помойку вторую (СССР) экономику тогдашнего мира, искренне восхищался. Это был поистине ленинско-солженицынский, топориный замах. Внук Аркадия Гайдара, не важно — снился ему или нет убитый «Молот», расплющенный под обломками рухнувшей кровли на Байконуре космический челнок «Буран», канувший в Лету «ЗИЛ», где некогда в заводской театральной студии страдал от творческой несвободы отец Перелесова, стоил сотен Грибовых, пытавшихся сейчас что-то сложить из гайдаровских экономических щепок. Вот как надо любить наше будущее — детей, и наше всё — Россию, с теплотой думал о деде-писателе и внуке-экономисте Перелесов.

В одном из рассказов великого деда он наткнулся на слово костровые . Так, оказывается, назывались ответственные за разведение ритуального вечернего костра пионеры. «Взвейтесь кострами синие ночи», — Перелесов ещё не успел забыть славную песню.

Вычислив местонахождение Максима по синему лучу на «Молоте», хотя неизвестно было, кто кого вычислил, Перелесов понял, что определён Божественным Провидением в костровые . У Гайдара они собирали сухие ветки, формировали скелет костра и, видимо, имели преимущественное право на спички. Перелесов такого права на спички не имел и скелет костра пока представлял слабо.

Конечно же, он (уже без охранника и служебной машины) побывал в дальнем застеклённом цехе на «Молоте», но, естественно, никаких следов Максима не обнаружил. Он, впрочем, особо и не надеялся. Где материальные следы — там Грибов, конкурирующий костровой при государственных спичках. Он же, Перелесов, там, где синие ночи, точнее, взвивающиеся в космос синие лучи.

Грибов ходил с телефоном, который было невозможно прослушать, гордо ездил на седьмом по счёту, начиная от президентского, отечественном лимузине, строил Городскую крепость .

Перелесов — собирался грохнуть, как Иван Карамазов, кубок об пол , опрокинуть, как спятивший гроссмейстер, все шахматные доски на сеансе одновременной игры, чтобы начать другую, никому кроме него не известную игру. Ему уже виделась в безоблачном российском пограничном небе армада яйценосных дирижаблей (новых шахматных фигур), несущих не грибовскую крепостную , не линдонскую расчленённую , а его, Перелесова, благую весть!

…После бани на слепой турбазе Анна Петровна, не дожидаясь его, ушла по заиндевевшей траве в свой номер. У Перелесова и мысли не возникло поскрестись к ней ночью, чтобы продолжить. Спетая в лунной банной темноте песня состояла из единственного без припева куплета.