Эрик Нойч - Мир на Востоке

Эрих обернулся к стоявшему позади него лейтенанту. Лицо его также выражало и озабоченность, и испуг. Встретившись глазами с Эрихом, он приказал вахмистру:

— Немедленно доложите в штаб, что здесь происходит…

Эрих крепче сжал свой автомат и на всякий случай положил палец на спусковой крючок.

Но американцы не предпринимали никаких действий. Точно вкопанные, стояли они на мостовой и сверлили дружинников глазами. И только танк за их спиной несколько раз поднял и опустил дуло. Гулкий рокот его мотора был единственным звуком, нарушавшим мертвую тишину, воцарившуюся по обе стороны границы.

Так продолжалось несколько минут.

Слух Эриха настолько обострился, что ему казалось, будто он слышит дыхание лейтенанта, А американцы? Дышали ли они вообще? На их непроницаемых лицах под овальными касками не шевелился ни единый мускул. Да ну их к черту, подумал Эрих, пора кончать спектакль…

— Товарищ лейтенант! — крикнул он громко. — Дайте приказ заряжать.

В тот же самый момент, точно по команде Эриха, сержант прокричал по-английски несколько слов. Солдаты вновь повскакали на танк. Стальная громадина взревела, попятилась назад, развернулась и исчезла так же внезапно, как появилась.

— Помнишь, между нами был уговор: никогда ничего не таить друг от друга, всегда делиться любыми мыслями, любыми сомнениями. Вот я и хочу поговорить с тобой. К тому же чуть ли не все лето я была одна, столько вопросов накопилось, а обсудить их было попросту не с кем. Моя родня не в счет: ты ведь знаешь, какие это все ханжи, а после смерти отца они мне совсем стали чужими…

Так говорила Ульрика Ахиму, когда они раньше других ушли с торжества, проводившегося в заводском Доме культуры по случаю Дня республики. Еще в фойе она сказала:

— Ты можешь остаться, я не обижусь, но у меня, честное слово, совсем не то настроение, чтобы веселиться. Ты знаешь, меня мало что связывало с отцом, тем более я не вижу никакого смысла в ношении траура, этим пока что еще никого воскресить не удавалось, и все же надо соблюсти приличия: отец есть отец…

Но что было делать Ахиму на празднике без жены? Хоть он и слыл неплохим танцором, тем не менее он и помыслить не мог о том, чтобы танцевать с кем-то, кроме Ульрики. Сам он никого бы приглашать не стал, а пить пиво и закусывать в буфете, куда разом устремлялась вся толпа после так называемого концерта, было для него тоже не бог весть каким удовольствием. Вместе с Ульрикой они отсидели торжественную часть, послушали ораторов, поаплодировали Эриху Хёльсфарту и Герберту Бухнеру, которым вчера было присвоено звание Героя Труда, затем посмотрели выступления акробатов, певцов, но после поэта, в чьих виршах, посвященных празднику, «республика» рифмовалась с «публикой», ушли домой.

Войдя в квартиру, Ульрика кинулась в комнату Юлии — посмотреть, спит ли дочь, и Ахим подумал, что домой она спешила, собственно, лишь оттого, что не хотела слишком долго оставлять девочку одну. До чего же все-таки заботливые существа эти мамаши, подумал он. Потом Ульрика скинула туфли на невероятно высокой шпильке, сняла вечернее платье и положила на трюмо украшения, появившиеся, как заметил Ахим, за время его отсутствия. Это были бусы из настоящего жемчуга, кольцо с рубином и массивный золотой браслет — фамильные драгоценности, которые мать тайком отдала Ульрике в день похорон отца. Такова его воля, сквозь слезы прошептала мать, он завещал драгоценности тебе, а не Ингеборг, потому что был уверен, что она с легкостью продаст их, если ей понадобятся деньги. Скрепя сердце Ульрика взяла драгоценности, твердо решив, что это будет последней уступкой старому миру.

— У меня такое ощущение, — сказал Ахим, разглядывая золотые побрякушки, — будто это по ошибке находится здесь, а не в витрине ювелирного магазина.

Ульрика осталась в одной нижней юбке. Она села с ногами на кушетку и закурила сигарету.

— Как же хорошо дома! — Сделав несколько глубоких затяжек, она добавила: — Не знаю, как на тебя, но на меня все эти официальные речи нагоняют жуткую тоску. Столько в них казенщины, высокопарности, трескотни. Даже Дипольд не смог найти нормальных, человеческих слов…

Ахим бросил пиджак на спинку стула, снял галстук, расстегнул ворот сорочки и с улыбкой подхватил:

— Иные наши товарищи, видимо, мнят себя эдакими вожаками стада овец — куда они пойдут, туда и все за ними. Хотел бы я на них поглядеть, случись им объяснять политику партии в Западной Германии. Там бы даже самая доброжелательная аудитория согнала их с трибуны, если б они по привычке принялись усыплять публику гладенькими фразами…