Эрик Нойч - Мир на Востоке

Манфред понял, что это приговор. И, как бы ставя в его деле последнюю точку, заговорил Бартушек. Напомнив Кюнау о его военном прошлом, сделал упор на то, что человек, проработавший несколько лет в машиностроении, не может не понимать, что значит для этой отрасли народного хозяйства износостойкое литье, для которого прежде всего нужен хороший чугун.

Они могли ставить под сомнение любые его качества, но только не преданность партии! А именно так следовало понимать их слова, когда они заявили, что он и раньше неоднократно саботировал решения партийного руководства. Подобного у меня никогда и в мыслях не было! — негодовал он про себя. Это же чудовищный поклеп. Он всегда относился к другим с той же требовательностью, что и к себе, считая главными для коммуниста два качества: беспрекословную исполнительность и непоколебимую веру в правоту дела, за которое борется рабочий класс. Он первый выступал за железную, военную дисциплину в партии, относился к партийным постановлениям как к боевым приказам и испытывал удовлетворение лишь тогда, когда добивался их полного осуществления. Он никогда не роптал, никогда не проявлял буржуазного скептицизма. В ряды партии вступил сразу по возвращении из советского плена, в возрасте двадцати двух лет. С марксизмом впервые познакомился в лагере для военнопленных, за Уралом, и сразу усвоил идеи, по которым отныне хотел жить и работать. Потом был машиностроительный завод в Галле. Он трудился в сборочном цехе, освоил профессию токаря. Параллельно окончил вечернюю школу, сдав все экзамены на «отлично». Его заметили и направили еще в одну школу — на сей раз партийную. А потом его выбрали секретарем заводского парткома. Уже в этой должности он поступил на заочное отделение экономического факультета, стал дипломированным специалистом. Чем не блестящая, безукоризненная биография?

Он остался холост, сочтя, что если обзаведется женой и детьми, то свяжет себя по рукам и ногам и не сможет с прежней отдачей служить делу партии. Он воспринимал себя как профессионального революционера, считая своими великими учителями Ленина и Сталина. Политическая работа крайне редко предоставляла ему возможность побыть просто человеком, подумать о личных интересах. Впрочем, какие уж такие у него могли быть личные интересы, когда рабочий класс еще не добился полного освобождения на всей планете и вдобавок ко всему сохранялась угроза новой войны? Человек идейный, принципиальный, он и в друзья выбирал себе таких же, каким был сам. Да только вот отвечали ли они ему дружбой?

Голова его гудела от коловращения мыслей, тело пробирала нервная дрожь. Насколько бы мне сейчас было легче, подумал он, будь у меня натура Люттера: бесчувственная, рассудочная, холодная… Несмотря на сумятицу мыслей, он явственно представил себе, что его ждет: прошлогодний партийный выговор еще не снят, а новый, считай, уже обеспечен… Сумеет ли он вообще пережить такой позор? Они меня просто вычеркивают из жизни, расправляются, как с предателем! Хорош секретарь парткома… Он угрюмо усмехнулся и оглядел свой кабинет. Прощай любимая работа… Все кончено… Боясь взглядов недоброжелателей и завистников, наверняка радовавшихся его поражению, он не решался до наступления темноты выйти из кабинета, показаться в городе, проделать путь домой. Ну а дома-то что его ждет? Такая же пустота и давящая тишина, как в этом кабинете. Да, это конец. Вот, стало быть, что значит твоя жизнь. Для твоих товарищей — не больше, чем какой-то шибер… Да и сам ты для них что-то вроде запчасти, которую в любой момент можно поменять. Если б я только знал средство, как избавить их от грязной работы, самому выполнить ее. Чтоб они потом могли сказать обо мне хотя бы: он нас понял…

Неожиданно он вспомнил, что в столе у него лежит ключ от комнаты, где хранится оружие — на завтра были назначены сборы рабочих дружин. Он вышел в темный безлюдный коридор и, увидев свет, пробивающийся из-под двери неподалеку, осторожно прокрался мимо нее…

Впоследствии так до конца и осталось невыясненным, что же все-таки произошло в кабинете Кюнау, отчего комната и ее хозяин имели столь ужасающий вид. То ли он оказался психически нездоров и, страдая галлюцинациями, открыл пальбу по примерещившимся ему врагам (хотя каким?!), то ли хотел покончить с собой…

Ахим услышал выстрелы — целую автоматную очередь.

Он сидел в помещении редакции, через две двери от партбюро, и работал над статьей. Хотя решение объявить Кюнау строгий выговор и освободить его от обязанностей секретаря, что называется, носилось в воздухе, однако из-за разногласий среди членов парткома по поводу формулировки принято оно пока не было. Обсуждение персонального дела Кюнау затянулось до позднего вечера, но после заседания Ахим решил пойти к себе и еще немного поработать, да так заработался, что не заметил, как наступила ночь. Он думал, что, кроме него, никого в административном корпусе нет.