Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— Мне нужен господин Торш.

Голова портье всплыла над настольной лампой. Вглядевшись, он узнал актера и ответил испуганно и смущенно:

— Ваш батюшка уже уехал, господин артист. Сожалею.

— Но ведь он должен был уехать только завтра утром! — Дюлин крик разорвал гулкую тишину гостиничного холла.

— Да, господин артист, — портье побледнел. — Но потом господин Торш передумал.

Дюла повернулся и пошел прочь. Какое-то время он стоял под неоновой вывеской, неотступно думая об одном: что, если портье солгал и сейчас на крыльце появится человек в черном костюме, поежится от ночного холода и пойдет искать себе какую-нибудь в красном… Дюла готов был простить ему все что угодно.

Дело шло к полуночи. Дюла успел обойти все окрестные рестораны и трактиры, постепенно свыкаясь с мыслью, что больше не увидит отца. Тут-то и пришла настоящая боль впервые за весь день ему вдруг предстала та страшная истина, что его матушка лежит в земле, на огромном вашархейском кладбище.

Он пошел домой. Господин Шулек, поджидая его, сидел на балконе. Когда внизу хлопнула дверца такси, он облегченно вздохнул и весело крикнул, перегнувшись через перила:

— Сэр Коржик… А я уж думал, не случилось ли чего.

Родной скрипучий голос не обрадовал Дюлу. В эту минуту его не мог утешить никто, даже господин Шулек. Он чувствовал, что остался один на свете.

Дюле шел тридцать восьмой год. Как-то ранней весной господин Шулек позвал его к телефону и, передавая трубку, прошептал с крайне взволнованным видом:

— Господин Гардони, из Национального театра.

Даже перед выходом на сцену не испытывал Дюла такого волнения, как сейчас, сжимая в руке телефонную трубку. Подумать только, сам «святой старец», никогда не проявлявший к нему ни малейшего интереса, просит его к телефону! Самый популярный актер страны стоял в волнении и замешательстве и никак не мог собраться с духом, чтобы ответить.

— Я хотел сказать вам, сынок, что вы уже много лет не даете мне покоя. Ну да ладно, оставим это… Мне кажется, я нашел решение, если, конечно, оно вас устроит.

— Я слушаю…

— Вопрос о том, согласитесь вы или нет. Насколько мне известно, летом вы так или иначе играете всякую чепуховину в Будайском летнем театре и прочих местах того же рода. Ну, там, в Зоопарке, Английском парке, верно? Я не хочу вас обидеть, просто мне важно знать, намерены ли вы в этом году в очередной раз заняться клоунадой или предпочитаете побыть настоящим актером?

— Простите, я не…

— Речь идет вот о чем. Я решил ставить «Трагедию человека». Мы покажем ее летом в Сегеде, на площади перед Домским собором. Я тут недавно прочел в «Театральной жизни», что это ваше любимое произведение, и, надо сказать, сильно удивился. Поудивлялся немного, а потом решил: дай-ка позову его на роль Люцифера.

С этого разговора жизнь Дюлы полностью переменилась. Он отказался от роли в очередном фильме и вообще от всякой работы на лето. Занятия с Гардони начались задолго до поездки в Сегед. Они совершали далекие прогулки, делясь друг с другом соображениями по поводу роли Люцифера. Однажды утром они вдвоем отправились в Аквинкум, и там, среди развалин, Дюла сыграл перед «святым старцем» того Люцифера, которого вынашивал в течение многих лет.

Известие о том, что Дюла Торш играет в «Трагедии человека», быстро облетело весь театральный мир. Многие полагали, что теперь ему открыт путь в Национальный театр. Торш посвящал все свое время работе над ролью. Он верил, что кусок его жизни, прочно связанный с Акли и компанией, наконец завершился. Обстановка в Пештском театре так или иначе становилась день ото дня невыносимей. Многие актеры ударились в политику, стали создавать группировки, провозглашать лозунги, без конца твердя о том, что в венгерских театрах слишком много евреев. Для Дюлы не было новостью, что некоторые актеры — скажем, комик Габор Апор — ходят на какие-то «древневенгерские» сборища и беседуют там с Ласло Куном, Кальманом Кеньвешем и прочими о судьбах венгерской нации, однако до последнего времени он считал это просто глупостью. Теперь же Апор на каждом шагу щеголял словечками: «исконное», «родовое», «патриарх», «венгерская раса», скрупулезно анализировал исторические события с точки зрения этой самой «венгерской расы» и приходил к выводу, что выдвижение Муссолини и Гитлера наконец-то направит судьбы венгров в нужное русло.

Вся эта чушь мало занимала Дюлу Торша, он отмахивался от нее точно так же, как от болтовни господина Болдога, театрального парикмахера, социал-демократа, имевшего привычку во время работы рассказывать клиенту о противоречиях капиталистического общества, отчаянно при этом жестикулируя. Атмосфера в Национальном театре была несравненно приятнее. Специальным указом властей там была запрещена всякая политическая деятельность, ибо Национальному театру надлежало заниматься национальной культурой, а не политикой. Тем самым удалось объединить под одной крышей и «красных», и «зеленых», стало модно говорить о «красном» и «зеленом» коммунизме. Властям только того и надо было, по их мнению, это и была истинная аполитичность. Дюле нравилась тамошняя обстановка, в безразличии к политике он видел особый аристократизм и в глубине души сам надеялся на то, что успех Люцифера откроет ему двери Национального театра.