Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

Он сдержал данное себе слово. Когда Акли кончил читать, Дюла оторвал подбородок от бамбуковой трости, пристукнул ею по паркету и произнес, растягивая слова:

— В этой поделке я играть не буду.

— Но почему? — спросил замордованный бесконечными заботами директор.

— Она настолько глупа, что даже мой непритязательный вкус против нее восстает.

Надо сказать, что Дюлина оценка, несмотря на заранее принятое решение, была абсолютно справедливой. Новая пьеса Акли называлась «Китайская ваза». Речь в ней шла о старинной китайской вазе, обладавшей странным свойством приносить несчастье даже самым счастливым семьям. В конце концов любящий муж убивал жену исключительно потому, что таково было роковое предначертание вазы. Неудивительно, что эта дикая чушь вывела Дюлу из себя.

Элегантный писатель на глазах превратился в статую скорби.

— Как прикажете вас понимать? — в голосе Акли прозвучала угроза.

— Очень просто. Разговор начистоту, — вздохнул Торш, неподвижно застывший на своем стуле.

— Ну так вот, всему есть предел… Ты, должно быть, забыл, чем мне обязан. Я заметил тебя, поддержал, именно мои… как ты изволил выразиться, «поделки» сделали тебя знаменитостью…

— Я презираю себя за это, — спокойно ответил актер и встал, собираясь покинуть директорский кабинет.

Директор вскочил, загородил ему дорогу, воздев руки неестественным, театральным жестом.

— Остановись! Ты не можешь так надуть театр! Существует, в конце концов, контракт! Подумай, что ты делаешь!

— Я подумал. В этой пьесе я играть не буду.

— Не надо торопиться, Дюла! Вот прочитаем еще раз пьесу, Лаци согласится кое-что подправить, подшлифовать твою роль, как ты скажешь… Правда, Лаци? — обратился он к европейской знаменитости.

— Ну да. Это совсем другое дело. В таком тоне я согласен разговаривать. — Акли закурил короткую египетскую сигарету.

Директор дружески подтолкнул его обратно к креслу. В знак примирения Акли позволил себе некое подобие улыбки.

— Вот так, господа, вот так… Главное — общий язык… Мы слушаем тебя, Дюла, скажи нам, чего бы ты хотел? Чего бы ты, как актер, хотел от Лаци?

— Чтобы он написал такую роль, в которой я мог бы оставаться живым человеком.

— То есть как — человеком?

— Человеком, и все. Я не могу объяснить по-другому.

— И все-таки — что бы тебе хотелось сыграть? — Директор изо всех сил старался его утихомирить.

— Ну, скажем…

— Да?

— Ну, скажем, живет человек в захолустье, в каком-нибудь заштатном городишке… И становится этот человек налоговым инспектором…

— А потом что?

— А потом ничего.

— Нет уж, благодарю покорно, увольте меня от таких «сенсаций»! — воскликнул директор. — Вернемся лучше к китайской вазе. Есть ли у тебя просьбы к Лаци в связи с этой пьесой?

— Есть.

— Ну?

— Чтобы он порвал ее и выбросил. Вот сейчас, на моих глазах, разорвал эту писанину на мелкие кусочки и выбросил в корзину для мусора.

Ответ поразил всех, и Дюлу — в том числе. Все это вышло как бы помимо его воли. Чем дольше он смотрел на своего «первооткрывателя», тем сильнее впадал в ярость.

Великий писатель, дрожащими руками запихав свое детище в зеленую кожаную папку, не столько сказал, сколько прошипел:

— Я думаю, господин артист глубоко ошибается, полагая, что без него премьера не состоится… Одного моего слова довольно, чтобы положить конец этому зазнайству… Как вытащил его, так и обратно запихну… в… — он надменно улыбнулся, словно готовясь отпустить необыкновенно удачную остроту, и указал на мусорную корзину, — туда, куда он хотел поместить мою пьесу.

— Сделайте одолжение, — ответил Торш, спокойно приподнимая корзину, — запихните. Если, конечно, вам удастся, господа. Что же до меня, то я предпочту проводить время среди бумажных обрывков, а не в пьесах моего благодетеля…

Не дав директору опомниться и снова загородить проход, он резко распахнул дверь, вышел в комнату секретаря и вскоре с легким сердцем покинул театр.

На скамейке у входа сидели декораторы, наслаждаясь послеобеденным бездельем — тем самым, что, в сущности, и привело Дюлу в театр. В самом бодром расположении духа покинул он Татарскую улицу и зашагал по бульвару. Он был счастлив, что избавился от своей постыдной зависимости и больше не состоит в услужении у бездарного сочинителя. Дюле и в голову не приходило, что его поведение можно назвать неблагодарностью, он был полностью поглощен своей радостью. Радостью освобождения. Больше ему не придется играть в пьесах Акли!