Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Капитан Лейси оглушительно рыгает.

– Прошу прощенья! Это, видать, фаршированные яйца действуют…

– Господин ван Клеф? – спрашивает Гото с тревогой. – Турки делать набеги в Голландия? Этого нет в последняя сводка новостей фусэцуки .

– Господин Гроте пошутил. – Ван Клеф стряхивает крошки с салфетки.

– Пошутил? – Старательный молодой переводчик моргает и хмурит брови. – Пошутил…

Купидон и Филандер наигрывают изысканно-томную мелодию Боккерини.

– Грустно думать, – печалится Ворстенбос, – что, если власти в Эдо не повысят квоту на медь, в этих комнатах навеки воцарится тишина.

Ёнэкидзу и Хори морщатся; Гото и Огава сохраняют неподвижные физиономии.

Голландцы почти все уже спрашивали Якоба, не блеф ли тот необыкновенный ультиматум. Он всем отвечал – пусть обращаются к управляющему, прекрасно зная, что ни один не рискнет. Многие потеряли свой личный груз за прошлый сезон, когда «Октавия» пошла ко дну, и теперь им предстоит вернуться в Батавию беднее, чем были вначале.

– Что за странная девица, – ван Клеф выжимает лимон в кубок венецианского стекла, – мелькала там, в пакгаузе?

– Барышня Аибагава, – отвечает Гото. – Дочка ученого доктора.

«Аибагава. – Якоб мысленно повторяет по слогам. – Аи-ба-га-ва…»

– Градоправитель давать разрешение, – дополняет Ивасэ, – учиться у голландский доктор.

«А я ее обозвал помощницей продажной женщины», – содрогается Якоб.

– Что за странная Локуста, – говорит Фишер. – В хирургической как дома!

– Прекрасный пол не меньше безобразного одарен силой духа, – возражает Якоб.

– Господин де Зут, вам бы книжки писать! – Пруссак задумчиво ковыряет в носу. – Ваши блестящие эпиграммы непременно публиковать надо.

– Барышня Аибагава – акушерка, – сообщает Огава. – Она привыкла к виду крови.

– А я думал, – вмешивается Ворстенбос, – женщине запрещено находиться на Дэдзиме, если только она не куртизанка, помощница оной или старая карга из тех, что прислуживают переводчикам.

– Запрещено, – с возмущением подтверждает Ёнэкидзу. – Никогда не бывало.

– Барышня Аибагава, – вновь подает голос Огава, – много трудиться как акушерка, помогать и богатым господам, и беднякам, кто не мог платить. Недавно она принимать сын градоправителя Сироямы. Трудные роды, другие докторы отказаться, а она постараться и сохранить жизнь ребенку. Градоправитель Сирояма очень радостен. Подарить барышне Аибагава исполнение один желаний. Ее желаний – учиться на Дэдзиме у доктор Маринус. Градоправитель сдержать слово.

– Чтобы женщин учиться в госпитале… – изрекает Ёнэкидзу. – Не хорошо.

– Между прочим, таз для крови она держала твердой рукой, – замечает Кон Туми. – С доктором говорила на хорошем голландском и гонялась за обезьяной, пока студенты-мужчины страдали морской болезнью.

«Хочется задать дюжину вопросов, – думает Якоб. – Если бы я только посмел… Дюжину дюжин».

– А не слишком ли присутствие девушки, – спрашивает Ауэханд, – будоражит юношей… в неудобьсказуемых местах?

– Не в тех случаях, – Фишер покачивает джин в стакане, – когда у нее на лице шматок бифштекса прилеплен.

– Господин Фишер, так говорить неучтиво, – вспыхивает Якоб. – Эти слова не делают вам чести.

– Не притворяться же, будто этого нету, де Зут! В моем родном городе такую назвали бы «тросточкой слепца»; только незрячий вздумает ее коснуться.

Якоб представляет себе, как расквашивает пруссаку лицо кувшином дельфтского фарфора.

Свеча кренится на сторону; воск стекает по подсвечнику, застывая каплями.

– Я уверен, – произносит Огава, – когда-нибудь барышня Аибагава выйдет замуж на радость.

– Знаете, какое самое верное лекарство от любви? – спрашивает Гроте. – Свадьба – вот какое!

Мотылек, беспорядочно взмахивая крыльями, стремится в пламя свечи.

– Бедолага Икар! – Ауэханд прихлопывает его кружкой. – Ничему-то ты не учишься…

Ночные насекомые трещат, звенят, хлопочут; зудят, свербят, стрекочут.

Хандзабуро храпит в каморке рядом с дверью в комнату Якоба.

Якоб лежит без сна под сеткой от комаров, одетый в одну лишь простыню.

Аи , губы приоткрываются; ба , смыкаются вновь; га , у корня языка; ва , нижняя губа прикушена.

В который уже раз он заново переживает сцену в пакгаузе.

Ежится, понимая, что выставил себя настоящим чурбаном, и тщетно пытается переписать пьесу по-другому.

Раскрывает забытый ею веер. Обмахивается.