Дэвид Митчелл: Тысяча осеней Якоба де Зута

Дэвид Митчелл – настоящий волшебник.

Я прочел роман Дэвида Митчелла «Тысяча осеней Якоба де Зута» в 2011 году. И тогда мне казалось, что это самая лучшая книга из всех, что я когда-либо читал.

Я хочу продолжать писать! Почему по-настоящему хорошие, многообещающие произведения пишут тридцатилетние писатели, которые в свои шестьдесят не всегда могут создать нечто столь же потрясающее и великолепное? Может, им мешает осознание собственного выхода на пенсию? Или они когда-либо сотворили безумно популярное произведение, а потом строчили все менее качественные дубликаты своего же успеха? А может, просто нужно быть жадным и всеядным в чтении, в размышлениях и в жизни, пока вы еще на это способны, и тогда каждый ваш роман будет лучше предыдущего. Я на это надеюсь.

Митчелл аккуратно, практически невидимо для читателя крутит в руках экшн-мелодраму – почти как кубик Рубика, – пока все цвета внезапно не встают на места, обнажая не что иное, как анатомию героизма. Смотрите – вот его неблагодарность. А тут непредсказуемость. Вот его огромность, которой хватит на всех и должно хватить на всех, потому что одному человеку его не вынести. Здесь – его неправдоподобность и повседневность. Вот его уродство. А вот – никого не побеждающая, абсолютно по-японски прекрасная в своей мимолетности и хрупкости красота. Лови!

В порту Батавия на острове Ява располагалась штаб-квартира Голландской Ост-Индской компании (по-голландски Vereenigde Oost-Indische Compagnie , сокращенно VOC, дословно «Объединенная Ост-Индская компания»). Отсюда отплывали и сюда возвращались корабли Компании, идущие в Нагасаки. Во время Второй мировой войны, когда Япония оккупировала Индонезийский архипелаг, Батавию переименовали в Джакарту.

На всем протяжении романа при упоминании японских дат используется лунный календарь – он может в разные годы «отставать» от грегорианского на три-семь недель. Так, «первый день Первого месяца» означает не первое января, а некую переменную дату между концом января и примерно серединой февраля. Годы указаны согласно японской традиции, с упоминанием эры.

В японских именах на первом месте стоит фамилия, на втором – имя.

– Барышня Кавасэми? – Орито стоит на коленях на липком вонючем футоне. – Вы меня слышите?

За садом, на рисовом поле, взрывается какофонией лягушачий хор.

Орито промокает влажной тряпкой пот со лба наложницы.

– Она почти все время молчит. – Служанка поднимает повыше светильник. – Много часов уже…

– Барышня Кавасэми, моя фамилия – Аибагава. Я акушерка. Я постараюсь вам помочь.

Ресницы Кавасэми вздрагивают. Она открывает глаза и еле слышно вздыхает. Глаза снова закрываются.

«Она так измучена, – думает Орито. – Даже не боится, что умрет сегодня».

Доктор Маэно шепчет из-за муслиновой занавески:

– Я хотел сам исследовать предлежание плода, но… – Старый ученый тщательно подбирает слова. – Как видно, это не дозволяется.

– Мне дан четкий приказ, – отвечает камергер. – Посторонний мужчина не может ее коснуться.

Орито откидывает промокшую от крови простыню. Как ей и говорили, вялая ручка младенца торчит наружу до самого плеча.

– Видели когда-нибудь такое предлежание? – спрашивает доктор Маэно.

– Видела, на гравюре в голландской книге, которую переводил отец.

– Мои молитвы услышаны! «Наблюдения» Вильяма Смелли?

– Да. Доктор Смелли называет это… – Орито произносит голландский термин, – «пролабирование ручки плода».

Орито сжимает пальцами покрытое слизью крошечное запястье, ищет пульс.

Маэно спрашивает на голландском:

– Ваше мнение?

Пульса нет.

– Младенец мертв, – на том же языке отвечает Орито. – Скоро и мать умрет, если его не извлечь.

Акушерка дотрагивается до раздутого живота Кавасэми, кончиками пальцев ощупывает выпуклость вокруг пупка.

– Это был мальчик. – Она опускается на колени между раздвинутыми ногами роженицы, отмечает узкий таз и обнюхивает выпяченные половые губы, чувствуя солодовый запах свернувшейся крови и экскрементов, но не вонь разложившегося плода. – Умер час-два назад. – Орито спрашивает служанку: – Давно отошли воды?