Эмили Дин - Все умерли, и я завела собаку

Рэйч приняла известие с мужеством, которое вселило в меня силы. Я всю жизнь точно знала, что она думает каждую минуту. Но я не знала, каково это, когда тебе говорят, что тебя через несколько месяцев не станет. Как она сумела не закричать, не потерять сознание? Как она не забыла сказать «пожалуйста», попросив стакан воды? Так реагировать на подобные новости неправильно! Но нет правильного или неправильного способа. Каждый реагирует так, как умеет. Я понимала, что сестра хочет, чтобы мы укутали ее в одеяло спокойствия – как она сама всегда укутывала собственных детей.

Я почувствовала, что они с Адамом хотят защитить Мими от груза этого диагноза, уберечь ее от тяжелого удара и не подпускать к больнице. Спокойное детство, которого Рэйч всегда хотела для нее, которое должно было отличаться от нашего, с такими известиями было просто несовместимо.

Рэйч попросила меня принести диазепам. Мы всегда смеялись, что я стала ее наркодилером. Чтобы позабавить ее, я даже говорила с комическим гарлемским акцентом каждый раз, когда приносила таблетки: «Папочка принес сахарок своей девочке!» Но сейчас все это казалось неуместным.

Я шла к сестринскому посту и чувствовала, что у меня кружится голова. Меня мутило. В ушах зазвенело. Я уставилась на свои кроссовки, и тут ноги мои подкосились, и я рухнула на холодный больничный пол.

Ко мне подбежали две сестры.

– Ее сестра в седьмой палате, – шепнула одна другой, и та сразу все поняла.

– Со мной все в порядке, я просто ничего не ела, – произнесла я.

Я не хотела, чтобы Рэйч узнала о моем обмороке. Шумная Эм улучила момент, чтобы привлечь внимание к себе. Ей всегда нужно быть в центре внимания.

Сестры усадили меня, принесли воды, и я попыталась разрядить ситуацию шуткой, вспомнив, что на радио мы всегда твердили, что обморок – это не на самом деле, это всего лишь для привлечения внимания.

Одна из сестер улыбнулась.

– Вообще-то, это на самом деле, – сказала она и терпеливо объяснила, что потрясение перекрывает приток крови к мозгу.

Мне просто хотелось вернуться в то место, где мы шутили над обмороками. Где мысль о том, что человек может физически рухнуть, услышав какое-то известие, казалась смешной и нелепой.

Когда я вернулась, настроение в палате изменилось. Боевые кличи о победе над «чертовым раком» стихли, сменившись неверием.

Рэйч попросила пригласить священника, и тот пришел из больничной часовни. Он был очень приветлив, мягок, исполнен сочувствия. Главным образом он слушал, спрашивал о детях, о ее жизни, говорил о надежде и человеческом духе. Похоже, этот разговор принес Рэйч облегчение.

Я всегда разделяла рациональные папины взгляды на веру и не могла понять, как кто-то может спорить с наукой и логикой. Но обыденные рассуждения об абсурдности веры в загробную жизнь теперь казались глупыми и смешными. Медики были ответственны за то, чтобы продлить жизнь Рейчел. Священник же давал ей возможность принять тот факт, что врачи вынуждены признать свое поражение. Он дарил ей чувство чего-то большего, чем простое прекращение существования. Это было не по-моему, не по-папиному… Но кто такие мы, располагающие роскошью будущего, чтобы спорить с ее выбором?

Приехал папа. Большая сумка вновь висела у него на боку. Глаза его увлажнились. Он начал спорить со священником о стихотворении Мэтью Арнольда «Дуврский пляж», стараясь перевести разговор на более литературную и философскую почву. Папины знания произвели впечатление на священника, и папа расцвел от его одобрения.

Во мне закипала ярость. Это ее момент! Ее время находиться на картине! А ты должен быть просто рамой! Мне хотелось кричать. Папа принял на себя весь молчаливый груз моей собственной вины. И злиться на него было не так больно, как на себя саму. Я чувствовала, что всю жизнь пользовалась добрым, щедрым сердцем Рэйч, не даря ей ответной доброты. Я доминировала в нашем общем мире и не давала ей возможности дышать. Мне хотелось переписать нашу историю, вычеркнуть все нечуткие замечания, все осуждения и подколки. Мне хотелось признать свою вину и попросить прощения.

Но исповеди чаще всего остаются с нами, а не с теми, кому нам хочется исповедаться. Поэтому я решила смириться с чувством вины. Может быть, если я буду помогать, если стану достаточно прагматичной и полезной, то сумею все исправить.

Я думала, что сестра будет кричать и плакать от несправедливости жизни. А когда первое потрясение пройдет, то она погрузится в беспросветное горе. Но этого не случилось. Рэйч осталась в состоянии мирного созерцания, в «своем пузыре», как она это называла. «Я могу закрыться от остального мира, и так мне проще, Эм, – говорила она. – Мой пузырь меня защищает».