АlshBetta - Три года, тринадцать часов и пятьдесят девять минут [СИ]

Ты видела снег. Много, много снега с огромными сугробами и непроглядной метелью. Снежинки были острыми, они кололи кожу… не кололи? Задевали, верно. Неприятно. И среди этих снежинок, посреди леса — похожего на тот, что возле твоего домика, густой, с высокими деревьями — был я. Что-то делал… ходил? Нет, не ходил. Искал? Да, искал. Что-то важное, судя по всему, потому что не уходил. И потерялся. Звал тебя, а ты не слышала… и не услышала.

Заканчиваешь. Резко обрываешь, не давая себе дойти до самого конца — без лишних слов известного, как было кое с кем и на самом деле, — и едва слышно всхлипываешь. Смотришь в окно, но оно не помогает. За ним, пусть и чуть в глубине, тот самый лес.

— Это всего лишь сон, Беллз.

Ты хочешь согласиться. Очень, очень хочешь. Но не получается.

— Я испугалась…

— Я знаю. Но я в порядке, солнышко. И леса здесь, тем более со снегом, нет на сто миль вокруг! Мне позвонить и порадовать синоптиков, что в Городе Ангелов снова свершится природное чудо?

Теперь ты не смеешься. Даже более того — не улыбаешься. Сильнее кусаешь губы и крепче прежнего держишь телефон. Одеяло, что прежде поглаживаешь, стискиваешь пальцами. Едва не рвешь.

— Я очень переживаю за тебя, — признаешься, заставив себя забыть о робости, — пожалуйста, будь осторожнее.

Я отношусь к твоей просьбе с уважением. Принимаю ее, выслушиваю и только потом, когда убеждаюсь, что не хочешь дополнить напутствие, уверяю, что ничего со мной не случится. Что сон — просто сон. И он не должен портить тебе настроение и сжигать нервные клетки.

Ты не признаешь моих доводов — слишком напугана для этого, — но соглашаешься с ними. Шепчешь, скорее умоляя, чем упрашивая:

— Прилетай на Новый Год.

Мне становится тепло от твоего тона. От того, как сильно ты хочешь меня видеть и как сильно ждешь. Поверь, после четырех месяцев отсутствия это сильно воодушевляет.

— Обязательно, любимая.

Тебе становится легче. Тебе всегда легче, когда я так называю тебя, ты сама признавалась. Особенно ночью, когда бывает страшно.

Ты жалуешься мне тоном, больше похожим на детский. Жалуешься, что еще две недели надо терпеть, а это неимоверно долго. И параллельно фантазируешь, чем меня встретить: запеченной форелью или жареной индейкой? Рассуждаешь, что если с утра съездить в магазин и замесить тесто, можно успеть и пирог с черникой приготовить… мне хочется пирога? А индейки?

— Я съем все, что ты сделаешь, Белла. До последней крошки.

Похоже, ты немного расслабляешься. По крайней мере, дышишь точно спокойнее.

Тебе приятно, что я так говорю. Обещаешь полный стол каждый день на все время моего присутствия. А на возражения, что после таких «гостинцев» не смогу выйти в дверь, впервые за весь разговор с легким коварством посмеиваешься:

— Тем более. Ты на дольше останешься.

Я снисходительно улыбаюсь. Ты не видишь, но я знаю, что чувствуешь. Потому что опять, судя по вздоху, смущаешься, кусая свою красивую губку. И анализируешь, правильно ли сказала.

— В таком случае, я только «за», — подыгрываю, не заставляя тебя краснеть, — заканчиваем с диетами!

Выдыхаешь. Как ребенку, со смешком вторишь:

— Ага, ага.

Расстраиваешься, понимаю. Не скажешь, конечно, но расстраиваешься. Упираешься подбородком в колени, отталкиваешь за спину мешающие подушки и потеряно смотришь на стеганое одеяло.

Однако смысла нет. Совсем скоро, раз и навсегда, эта проблема будет решена. Тебе не придется больше ждать так долго, этот раз — последний. Завтра вечером — в твоем случае, малыш, сегодня вечером — все кончится. Ты, надеюсь, ответишь мне согласием, и нам больше не придется разлучаться.

На табло, сменяя одни цифры другими, высвечивается желтым номером время моей посадки и метка, гласящая, что она начнется через пять минут. Мне нужно закончить с тобой разговор до этого момента, иначе сюрприз будет сорван.

— Белла, мне нужно идти, — говорю тебе, поправляя ремень сумки и забирая со стула куртку.

— Конечно… сейчас ночь, и ты должен… ох, Эдвард, прости меня, пожалуйста. Я больше никогда не стану звонить так поздно.

Так извиняешься… девочка моя, зачем же ты так извиняешься? Будто бы преступление совершила, ей богу.

— Ты можешь звонить мне в любое время, любимая, — заверяю, хохотнув твоему тону, — днем, ночью или вечером. Когда захочешь.

Ты хмыкаешь. Чуточку самодовольно, но в большей степени — с улыбкой.

— Спасибо, Эдвард. Спокойной тебе ночи.

Я ласково тебе улыбаюсь. Ты не видишь, но будь уверена, так ласково могу только тебе. И только тебе буду — кольцо в левом кармане пиджака подтверждает, что еще долгие, долгие годы. Можешь не сомневаться.