АlshBetta - Золотая рыбка [СИ]

— Я люблю тебя, — с отчаянием произношу, поджав губы. Уже обе его ладони держу в своих, цепляюсь за любимые пальцы, не выпускаю их. Никуда не отпущу.

— Я знаю, — Эдвард с готовностью принять такую правду, кивает. — Все в порядке, Беллз, я не сомневаюсь в тебе. Только не плачь, хорошо? Я обещаю дорассказать, если ты не будешь плакать, а потом мы забудем этот разговор и не будем к нему возвращаться, как тебе?

Мужественно сглотнув первый всхлип, я без труда соглашаюсь. Выдавливаю скупую улыбку, заглянув в нутро теплых олив, и не даю себе права на слезы. Никаких слез.

— Ага…

Каллен наблюдает за мной снисходительно, но прогоняет даже собственное плохое настроение и, оглянувшись на часы, все же продолжает.

— Я приехал в Сидней по делам, чтобы подписать кое-какие бумаги и со спокойным сердцем вернуться в Америку, как неожиданно познакомился с одним доктором. Он был неврологом хорошей австралийской частной клиники и, узнав о моей проблеме, уверил, что сможет это вылечить. Неизлечимое вылечить, представляешь? — Эдвард фыркает, и его взгляд, его лицо заостряются от злости, — я пробыл в Австралии одиннадцать месяцев, пять из которых с небольшими перерывами провел в клинике.

Он лечил меня кислородными масками, внутривенными инъекциями, какими-то магнитными аппаратами и даже курсом противосудорожных, который, как уверял, помогал даже самым безнадежным. И я ему верил. Я почти год жил с мыслью, что скоро все это кончится…

Такая история непривычна даже мне, я никогда ее не слышала. Первая часть осталась неизменной — по делам. Они открывали новый банк, подписывали бумаги, а потом праздновали это культурным походом в театр (там я и рухнула на него) и банкетом, на который Эдвард не пошел, чтобы завезти меня домой. Он был хмурым, я помню, хоть и вел себя по-джентельменски. И его глаза были пустыми — это тоже помню, но тогда не предала этому значения. Я его не знала.

Так вот, оказывается, какова причина…

У меня тянет в груди, в области сердца, практически пронзает. Врут те, кто говорит, что страшнее всего собственная боль и ее влияние на нашу жизнь. О нет. Страшнее всего боль того, кого любишь. И вот его мучения, какими бы они не были, ты готов принять без остатка. Только бы избавить дорогого сердцу человека от этого ужаса.

— Все кончилось очень просто, — не собираясь растягивать тему, Эдвард уверенно ведет меня к завершению истории, — он сказал, что все перепробовано, все возможное сделано и, к сожалению, он вынужден согласиться с тем, что этот болевой синдром неизлечим. Нужно купировать его, когда начинается, но не очень увлекаться: не больше одной таблетки, а для профилактики использовать общеизвестные пустые рекомендации: больше прогулок на свежем воздухе, поменьше стрессов и хороший, крепкий сон. Тогда, возможно, удастся сократить количество приступов в месяц. Однако уж точно не убрать, нет. Они всегда будут рядом. Периодами.

Он вздыхает, запрокидывая голову. Немного разозленный, утерявший тот пацифизм, с каким рассказывал основную часть истории, грубо хватает со стола стакан с яблочным соком, мгновенно осушая его больше чем на половину. Как никогда велико ощущение, что хочется Эдварду чего-то покрепче.

Я не собираюсь медлить. Отодвинув на задний план и свои стенания, и слезы, и ненужную жалость, встаю со стула. Правую свою руку оставляю в его ладони, а левой, под насторожившийся взгляд зеленых глаз, чуточку помутневший, обнимаю мужа. Становлюсь сбоку, давая крепко к себе прижаться и, не чураясь, как следует обхватить руками.

— Ты имеешь полное право злиться, — успокаиваю его, невесомо поглаживая волосы, — не прячься. Я понимаю. Я все понимаю, милый.

Эдвард тяжело (слишком тяжело за все время нашего знакомства) вздыхает, лицом утыкаясь мне в грудь.

— Я злюсь не на него, Белла. И не на эти деньги, которые выкинул. Вся моя злоба направлена на себя.

Уверенным движением провожу пальцами по его вискам, касаясь лба, а затем опускаюсь ниже. Мои красивые скулы, чувственный рот… я слишком сильно люблю этого мужчину. Как я могла обижаться на него?

— На себя?

— Да, — неумолимо расслабляющийся под моими пальцами, Эдвард хмыкает, — что поверил. Вера это худшее, что может быть у человека. А уж когда она разбивается…

— А другие врачи?..

— Они мне все объяснили еще здесь, в Штатах, — он закрывает глаза, выравнивая дыхание. Я подступаю на шаг вперед и держу его совсем близко к себе, — и я же убедился не раз, просто это от безнадежности, понимаешь? Людям свойственно делать глупости.