Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

— Отними у человека его достоинство — и останется такой вот жук. Я и есть этот жук.

Перед его глазами неотвязно вставали эпизоды вчерашнего пира.

Свадебное веселье в разгаре. Он добросовестно проглотил все, что ему навалили на тарелку, запивая то и дело вином. Те из гостей, что на него ставили и выиграли, с признательной улыбкой похлопывали его по плечу. Временами он искоса поглядывал на дочь тракториста и, озадаченный, читал на ее лице выражение не восхищения, а скорее ужаса. Он чувствовал, что уже не повинуется себе. Желудок у него набит, как до предела надутая шина. Надо бы распрямиться, расслабить живот, тогда авось полегчает. Он вытягивается на стуле, откидывается назад, и вдруг… спинка трещит, и он неудержимо валится навзничь: стул не выдержал его тяжести. Глухой грохот сразу привлекает внимание пирующих, все оборачиваются, встают, вытягивают шеи, впиваются взглядами в лежащую тушу. Он с кривой улыбкой просит извинить его, не обращать внимания, сейчас он встанет, сейчас… Его локоть упирается в пол, но в мышцах какая-то вялость, он не может совладать со своим туловищем. Помогает себе ногой, но в результате его тело описывает круг в той же позе. Лихорадочно работая руками и ногами, он отрывается наконец от земли, но тут же валится обратно, придавленный тяжестью живота. Гости сбегаются к нему, обступают тесным кольцом, кто-то начинает смеяться, и вот смех расходится кругами и растет, как лавина, а когда сквозь толпу пробивается обескураженный тракторист и хочет ему помочь, того все оттаскивают с криком: оставьте его, пусть поднимется сам! А ему никак не удается найти опору для рук, они скользят, он стискивает зубы и отрывает наконец голову от пола, но не удерживает ее и больно ударяется затылком. Он ерзает на спине взад и вперед, безнадежно пригвожденный к полу, уже совершенно не управляя своими движениями, отрывисто вскрикивает и беспомощно выбрасывает то руки, то ноги, половицы под ним гладкие и ровные, а над ним пустота и не за что ухватиться, наконец, сдавшись, он умоляюще кричит:

— На живот, на живот переверните, поднимать не надо, переверните хотя бы на живот!

— Жук! — кричит какой-то мальчишка, пробравшийся между ног старших. — Жирный жук! Хрущ!

Смех все растет, переходит в оглушительный гогот, безжалостно вдавливает его в землю. Громче всех ржут пьяные — их тут великое множество, — но еще громче смеется дочь тракториста. Он глядит на них снизу вверх и видит их безмерную жестокость. Ему хочется расплакаться от унижения, но это будет еще унизительней. Он слышит, как гости из соседних деревень спрашивают:

— Господи, что это за пузан?

Пьяный голос отвечает:

— Это пан управляющий, который не умеет предсказывать погоду.

Он закрывает глаза, ему хочется умереть, а еще больше — всех их поубивать. Но сначала нужно подняться. Чьи-то руки хватают его под мышки, волокут как мешок. Вот он уже пытается встать на колени, вот уже с громкими стонами встает на трясущиеся ноги. Его спаситель — тракторист, он со злостью отряхивает его, а потом поворачивает к дверям:

— Вам лучше уйти отсюда, пан управляющий. — И поспешно выталкивает на лестницу. — Бегите домой, так вас…

Расплющив жука в склизкое пятно, он двинулся дальше, преследуемый все тем же мучительным видением, смехом и все завершающим оскорбительным приговором:

— Господи, что это за пузан?

— Это пан управляющий, который не умеет предсказывать погоду.

Он потерял к себе всякое уважение, потерял честь, потерял все. Теперь не только у деревни, но и в собственных глазах он был всего-навсего пузаном, не умеющим предсказывать погоду. Отчасти его можно было бы оправдать — да и то на сотую долю, ничуть не умаляя позора, — окажись его беспомощность следствием хмеля или избыточного чревоугодия. Но сейчас он совершенно трезв и голоден, так что все можно проверить.

Он вошел через зеленую калитку во двор метеорологической станции. Флюгер на отполированной ветром и дождем мачте заскрипел, словно приветствуя его. В жестяном бидоне тихо плескалась дождевая вода, а сквозь жалюзи белой психрометрической будки через равные промежутки со свистом продирался ветер. От этих знакомых звуков у него чуть перехватило горло, но тем скорее он захлопнул за собой дверь домика. Враждебным взглядом окинул заполненные шкафы и полки, кипы папок и блокнотов, все эти термометры, барометры, гигрометры, пробирки, колбы и жестянки, приборы с барабанами и стрелками для записи кривых. Он их ненавидит. Ненавидит. Он всего себя отдал этой работе, долгие годы скитался один как перст по медвежьим углам, отвык от людей и нормальной жизни, даже отказался от лечения своей болезненной тучности, а теперь, когда его состояние равносильно катастрофе, к нему не наклонилась ни одна стрелка, не сдвинулся с места ни один ртутный столбик, все так же невозмутимо отмеряя повышенную влажность и жару этого предвечернего часа. Его любимые приборы никому не нужны, они бессильны предсказать погоду, а тем более — неумолимую человеческую судьбу.