Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Внезапно во мне заговорил сильный инстинкт, который я тщетно пытался перебить, будто кто-то настойчиво нашептывал мне на ухо: нападение на меня и дело с неполученными деньгами не нашли разрешения, оба случая окутаны тайной, зловещим сумраком, который сгущается тем больше, чем настойчивей ты пытаешься разобраться в причинах и мотивах; нельзя не связать одно событие с другим, нельзя не увидеть их общего источника, их кажущаяся изолированность опровергается простыми логическими выкладками. Я немедленно проникся убеждением, что на меня напал Макара.

Хотя я понимал, что всякое промедление ослабляет решимость, и мое намерение пойти к Марте и покончить с этим делом навсегда было достаточно твердым, выйдя на улицу, я опять поддался малодушию и сказал себе, что сяду в первый же трамвай, который подойдет к остановке, и, если он поедет не туда, я и разговор с Мартой отложу на потом. Фортуна не только благоприятствовала моему первоначальному замыслу, но и — будто в отместку за минутное колебание — наводнила сей экипаж от ступенек по самую крышу возбужденными футбольными болельщиками, спешившими на какой-то международный матч. Мне пришлось поработать, чтобы протиснуться между ними в вагон, но они тотчас же приняли меня как своего и окружили не только телами, локтями и пыхтеньем, но и атмосферой солидарности и веселой терпимости, позволяющей пережить любые неудобства во имя приближающегося события.

За стадионом вагон разом опустел. Я сел и предался размышлениям по поводу своих отношений с женщинами, истории странно запутанной, но тощей событиями, хотя я с детских лет рос скорее в окружении девочек, чем среди ребят, лучше их понимал и дружил с ними, за что был злорадно прозван ровесниками «девчачьим пупком»…

Вот, к примеру, одна старая-престарая связь — моя приятельница и коллега по журналистской работе, с которой мы знакомы лет с трех, потому что росли в соседних дворах; именно к этому раннему периоду и относятся мои некоторые весьма пикантные воспоминания. Тогда мне удавалось увлекать и соблазнять ее, дразнить и сманивать на тайные кривые дорожки — только тогда, в дошкольном бесхитростном возрасте, потом уже нет. Не правда ли, ирония, отец?

Маленькая Катка росла в религиозной семье и за те своеобразные забавы, которыми я сумел ее прельстить, схлопотала не один попрек, тычок и наказание. Этим забавам она отдавала предпочтение перед дорогим плюшевым зверинцем, чистыми и красиво одетыми куклами, перед собственной чистотой, скрупулезно поддерживаемой матерью и бабушкой. Моя педантичная память сохранила картину величайшего смятения и паники с последующей безжалостной расплатой, когда нас обнаружили возле курятника, где мы деликатно дегустировали куриный и голубиный помет. Как это задело ханжеское чистоплюйство взрослых, которые в страхе стали приписывать нам, помимо антисанитарии, еще и другую испорченность и нечистоплотность!

Нашим самым тяжким тайным прегрешением против морали взрослых были, конечно, дерзкие эротические игры в сарае за гумном. Я помню, как сегодня, золотистую полутьму, шуршащую солому, пыль, играющую в тонких столбиках света, беленький шелк нетронутых солнцем уголков тела. Мы говорили шепотом, дышали медленно и без волнения. Руки щупали и щекотали, то она, то я прыскали смехом и с усилием принимали серьезные, теоретически вымышленные позы, потому что нам хотелось правильно и не понарошку попробовать то, о чем говорили шепотом, но не видели, утолить ненасытное любопытство. Сознание запретности плода было и затравкой и кульминацией. И вдруг зашуршали шаги по скошенной траве луга, раздался хрипловатый с придыханием зов Каткиной бабушки.

— Катуш, гей, Катуш! Катуш, гей, Катуш!

Это звучало, будто приближающийся маятник часов, отбивающих час разоблачения великого грешника, которым был я, потому что это я заманил Катку в сарай и втравил ее в запретные игры… Катка была порядочная девочка из приличной семьи, я же — испорченный шалопай, родители которого — как поговаривали уже тогда — не очень-то ладили между собой.

В последнюю минуту мне удалось улизнуть, но вторжение бабушки настолько осложнило достижение заповедной интимности, что мы уже больше не рисковали.

Потом настала пора, когда я начал стыдиться своего прозвища, упорно стремился от него избавиться и дружил только с мальчишками. Встречаясь с Каткой, я краснел, и мы оба потупляли взор. Поздней она уже не опускала глаз, и это говорило о том, что она все легко и естественно забыла. А когда перестал краснеть я, это было лишь свидетельством того, что мое воображение стало гораздо более чувственным и похотливым.