Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

— Зрителям в театре нельзя показывать изнанку кулис, — убеждал он меня. — Тогда они увидят весь этот хлам, гвозди, планки, плиты, доски. Точно так же нельзя обнаруживать своей слабости перед женщиной. Ступай и скажи, что я хулиган, циник и что я не люблю ее. Она высмеет тебя.

— А что, возьму вот и скажу.

— Вот-вот, ступай. Прости, но мне тебя искренне жаль.

— Но если уж пойду, то расскажу не только о том, что тебе на нее начхать. Я расскажу все с самого начала. И про самолет, и про Бенито.

— И про Бенито тоже?

Наклонясь ко мне, Луцо испытующе заглянул мне в лицо. Пожалуй, у него снова вспыхнула надежда узнать то, что он тщетно пытался выведать у меня целый год. Ему было известно о том, что некогда я безуспешно обхаживал Камилу… Я же знал о нем много больше, и мне не хотелось упускать такого козыря из рук. Достаточно притвориться, что осколки не впиваются в кожу, что это вовсе не больно, — и они как будто на самом деле впиваются меньше, и боль не так уж сильна.

Луцо сдался, опять весь ушел в себя:

— Я завоевал бы ее снова, может, я еще внушу себе, что испытываю к ней какое-то чувство. Ты ведь знаешь, какой я блестящий медиум.

— Попробуй повтори этот номер с осколками.. Хоть разок! — вызывающе предложил я ему.

Он был навеселе. Я это почувствовал, когда он наклонился ко мне. От него разило дешевым яблочным вином.

— А сам-то ты уже пробовал исполнить мои советы? — как-то невесело полюбопытствовал он.

— Нет, не пробовал.

— Вот видишь! Сперва попробуй, а потом приходи…

— Трудно, а?

— Адски трудно!

Он лег на свою удобную раскладушку почти с такой же осторожностью и медлительностью, как когда-то ложился на битое стекло. И подтвердил то, что мне было нужно.

— Такому бабнику, как ты, трудностей уже не преодолеть, — высокомерно и пренебрежительно бросил я.

Энергия Луцо иссякла настолько, что он даже не возразил мне. Спрут Луцо, непобедимый Луцо молчал.

Так он продержался два года, а потом куда-то пропал. Окончились наши третьи каникулы, а он все не появлялся в общежитии, и это было воспринято как одно из самых примечательных событий нашей жизни. Вместо живого Луцо мы получили письмецо, адресованное жителям комнаты номер 117. В нем Луцо завещал нам все свое наследство. Просил, чтобы мы объявили его трупом и справили славную тризну.

«В конце концов, — писал он, — велика ли разница: Луцо, остриженный под нулевку и одетый в солдатскую форму, под командой унтера, или Луцо мертвый. Прощайте!»

Сперва я отнесся к завету Луцо как к одной из его многочисленных мистификаций. Позже я сообразил, что, пожалуй, ее можно бы и исполнить. Это была славная идея, импульс, какой мог подкинуть только Луцо, хотя сам он наверняка не предполагал, что я примусь за ее осуществление с таким рвением и основательностью. Благодаря ему, великому вдохновителю, я владел теперь редкой наукой, и она заключалась в таких правилах: получать удовольствие от игры — это значит лишь держать в руках все ее нити и в совершенстве владеть ими. Любой успех — просто вопрос стратегии и тактики. Ничто не является тем, чем представляется; значит, благодаря моему вмешательству одно можно представить другим, чем на самом деле оно не является. И я решил устроить поминки и разделить наследство, оставленное Луцо, — девушек, некогда любимых им. Поминки станут предлогом для того, чтобы зазвать их к нам, чтобы зазвать Камилу.

— Слушай, Юло, знаешь, что стряслось с нашим Луцо? — обратился Бенито к одному из парней, встретив того в буфете. — Три недели, как помер.

— Брось ты! — испугался Юло.

— Кроме шуток! Не успел привыкнуть к военной службе, и на́ тебе — попал в аварию с грузовиком. Шофер очухался, а Луцо — нет.

Потом, убедительности ради, я сочинил письмо — якобы от матери Луцо. Оно мне кое-чего стоило, ну, один малец школьник в конце концов согласился написать его, накорябав почерком простой деревенской бабы, окончившей три класса начальной школы. Юло даже не вынул письма из конверта, на котором мы очень похоже изобразили штемпель на марке. Он поверил. Но мы считались прежде всего с теми, кто захочет прочитать письмо. Поэтому в нем содержались и жалобы, и сетования, пространное описание катастрофы и последних минут жизни несчастного Луцинка. Придя на мгновение в сознание, он будто бы вспомнил о своих товарищах и девушках. И передал им наказ, чтобы они справили тризну и, собравшись вместе, вспомнили о нем. Он, незабвенный, любимый сыночек, держался мужественно, до последних мгновений добрая воля и юмор не покидали его.