Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

— Ну что? — протянул я сонно.

— Дождь идет, — сказала она.

И в самом деле, у меня на подбородке расползлась теплая капля. Приоткрыв глаза, я увидел, что она наклонилась надо мной и плачет.

Мне всегда было трудно не принять ее слезы за признак грусти или глубокой печали, я едва превозмогал прилив нежности и желания утешить ее; но одновременно в ее слезах я искал и призыв, и побуждение…

Но она и на этот раз отстранилась от меня, зябко съежилась, учащенно дышала мне в шею и дрожала. Молча. Горькая, злая обида вдруг стеснила мне горло, обеими руками я оттолкнул ее от себя так резко и грубо, словно ударил.

— Ну почему ты не можешь, почему? — взорвался я.

— Не могу, — ответила она сокрушенно и беспомощно. Она приподняла свою обнаженную руку и отрицательно помахала ладонью. Глаза ее были сухими. Они глядели на меня с такой робкой нежностью, что я был окончательно сбит с толку и пристыжен. Я понял, что она меня любит сильней прежнего, но все должно остаться как есть. Взволнованный и расстроенный, я никак не мог успокоиться, сам не зная почему…

Несколько дней спустя она не пришла вечером домой. Я нервничал, ждал до полуночи, потом перебудил телефонными звонками приятелей и знакомых — и, наверное, выглядел глупо и смешно со своими отчаянными расспросами. Затем безуспешно дозванивался в консерваторию и музыкальное издательство, хотел позвонить и в милицию, но что-то меня остановило, я побоялся опережать события. Всю ночь я не спал, не пошел на работу, не завтракал — и все ждал. В половине десятого в дверях звякнули ключи, появилась она, оживленная от ходьбы и в то же время спокойная, как будто все было в порядке вещей.

— Я заблудилась, — улыбнулась она мне.

У меня перехватило дыхание, не было сил ни о чем спрашивать, я стоял перед ней, вытаращив глаза. Потом меня охватил страх, и я испуганно пробормотал:

— Как… заблудилась?!

— Я забыла, где мы живем… Я была…

Тут бесцеремонно зазвонил телефон, я схватил трубку чуть ли не с радостью и облегчением. Меня срочно вызывали на работу: произошла какая-то поломка, встал конвейер. Вернувшись домой, я долго не уходил из кухни, убирая остатки ужина, гремел посудой и судорожно размышлял, как заставить себя пойти на звук рояля в ее комнату и начать разговор, которого в глубине души я боялся как чего-то непонятного и пугающего. Я ходил из угла в угол и не мог сосредоточиться — казалось, рояль звучит громче обычного, игра режет слух, мешая думать.

Вслушавшись, я понял, что меня неприятно поражала не сама громкость звучания, а один и тот же монотонно повторявшийся звук, не слишком высокий, не слишком низкий, но упорный и назойливый.

Я решительно прошел по коридору, толкнул дверь и — остался стоять на пороге. Она сидела, низко склонив голову над клавиатурой, и равномерно ударяла указательным пальцем по одной и той же клавише, сосредоточенно и как будто с большим интересом. Мне неожиданно вспомнилось «Der arme Spielmann» [2] Бедный музыкант (нем.) . — название новеллы, которую я когда-то читал; герой ее восхищался звучанием одного и того же звука. Разгоряченное, лихорадочное воображение подсказывало мне: память изменяет моей жене, нет сомнения. А что же такое музыка, как не течение звуков во времени? Мелодия складывается из звуков и определяется длительностью их звучания. Если тут же забывать о только что раздававшихся, то можно бесконечно восхищаться одним-единственным звуком как новым и неповторимым, можно им начинать и кончать целые пьесы… Да нет же, это было бы чересчур невероятно и фантастично. Но все же я спросил у нее осторожно, точно у тяжелобольной:

— Почему ты повторяешь одну и ту же ноту?

Только сейчас она заметила меня, улыбнулась, словно приятно удивленная, и, видимо… видимо, тут же забыла, о чем я спросил. Я повторил вопрос.

— Да так… — беззаботно улыбнулась она в ответ, — сама не знаю… Просто так… Задумалась. Сегодня я уже не хочу больше играть.

Последующая ночь была слишком долгой и насыщенной и поэтому — страшной и грозной. Нет, она не отвергала меня, не отстранялась, принимала мои ласки, отвечала мне тем же, но под утро, после безуспешных попыток заснуть, я почувствовал настойчивую потребность задать кому-нибудь постороннему мучивший меня вопрос: «Вам не страшно быть с ч а с т л и в ы м?» В смятении я едва не лишился ума. Разве не спокойнее быть в меру несчастливым — чуть-чуть счастливым, чуть-чуть несчастливым?

Утром я побоялся отпустить ее из дома одну и решил пойти за ней следом. Если бы кто-нибудь из знакомых увидел, как я крадусь за собственной женой, прячась за телефонные будки, выступы домов и в подворотнях, то, вероятно, подумал бы с насмешкой, что я выслеживаю ее свидание с любовником. Однако, если б этот знакомый вздумал шутя преградить мне дорогу или попытался задержать, я без колебаний отстранил бы его, оттолкнул, сметя все, что вольно или невольно появилось бы на моем пути.