Агустин Гомес-Аркос - Ана Пауча

И зря. Он покидал нашу постель лишь из любви ко мне. Все его помыслы были только обо мне. Он мастерил для меня ожерелье из кораллов. Мое первое женское украшение, которое он сам надел мне на шею за несколько часов до рождения Хуана, моего старшенького. Я была так счастлива, что даже не смогла заплакать. Ни сказать ему спасибо.

Хуан Пауча, мой первый сын.

В тот день, когда перед крещением его имя записали в мэрии в соседней деревне, я осознала, что становлюсь наконец владелицей имени Пауча, которое как бы прилепилось ко мне, но до сих пор по-настоящему мне не принадлежало. Как невозвращенный долг, с которого даже не платят проценты. Теперь это имя любви было одето моей кожей, напито моей кровью. Я выплачивала долг. Отныне это вскормленное моей собственной жизнью имя будет жить, неся в себе приметы моего рода. В нем что-то увековечится от моих отца и матери – возможно, ревность отца и простодушная мудрость матери, любовь отца к морю и матери – к земле, а может, их взгляд, их улыбка. Этот новый Пауча, Хуан Пауча, не был Педро Паучей, он был человеком, которого ждут и который волен остаться или уйти, жить или умереть независимо от нас. Но в жизни и в смерти этого нового Паучи, первенца моей крови, всегда была бы частица моей жизни и моей смерти. Из-за этого я ненавижу войну, ведь она порушила мои права. Она надругалась над ними. Она сделала меня большей беднячкой, чем я была до замужества. Мой живот разрешался ради жизни по праву и по долгу. Этот добровольный порыв война превратила в бесконечную смерть.

Вот почему, люди добрые, Ана Пауча – так когда-то звали ту, что с вами разговаривает, – ненавидит войну.

Война пришла, не постучавшись в мою дверь, и унесла моих четверых мужчин Пауча. Война обрекла меня на самый худший вид бедности: на вдовство. Лишила мужа и детей. Не удивляйтесь, если вы вдруг увидите, как я плюю. Теперь вы знаете на что.

У моего старшего сына Паучи, у Хуана, был дружок, которого звали Хусто. Они вместе росли, вместе играли, ходили в море, вместе бегали за девушками. Когда я встречала его, он улыбался мне и очень почтительно желал доброго утра, как и должно при встрече с матерью друга. Его отец не был республиканцем, как мой Педро, но они все же не плохо ладили друг с другом. Любили перекинуться словцом, поговорить о море, какое оно нынче, спокойное или бурное. Война отправила Хусто и его отца на фронт по одну сторону его линии, а четверых Паучей – по другую. Уж не пули ли Хусто и его отца убили моих Паучей? Кончилась война, и эти двое вернулись в деревню. Живыми. Победителями. Однажды во время своего долгого траура я встретила Хусто. И спросила его: «Так из чьей же винтовки, твоей или твоего отца? Или из обеих сразу?» И этот победитель вместо ответа плюнул на землю прямо мне в ноги. Вот с этого-то плевка я и стала для всех Аной-Красной. И все из-за войны. Стала позором деревни. Ужасом для всего живого. При моем появлении закрывали двери. Науськивали на меня собак. Если ко мне и обращались, то только затем, чтобы обозвать меня Красной. Моя лодка тоже стала лодкой, которая принадлежит Красной: ее не следовало брать внаем, не следовало покупать. «Анита – радость возвращения» в конце концов стала такой же, как и я, – прогнившей, никому не нужной.

Спустя полгода после рождения Хуана в животе зашевелился мой второй, Хосе. Как-то ночью я прошептала на ухо Педро, что нас ждет одно событие. Мы станем немного богаче, сказала я ему тихо. Тогда он очень серьезным тоном спросил, уж не появилась ли у меня порочная привычка тратить деньги на лотерейный билеты. Да нет! У нас скоро будет еще один ребенок. Он засмеялся, вскочил с постели и тут же принялся вырезать пару сережек из черного дерева. Для твоих материнских ушей, сказал он мне. Потом посмотрел на меня и поправился: для твоих детских ушек. Так он выражал свою любовь, и, по правде сказать, он никогда не просил меня подрасти. Когда у него выдавалась свободная минута, он, к примеру, просил, чтобы я перед ним заплетала свои косы. Чтобы полюбоваться на меня, говорил он. Ну, я делала, как он хотел. Даже когда была тяжелая. Я была такая маленькая, а он такой большой, что перечить ему не имело смысла. По крайней мере так он считал.

Мы с Педро никогда не говорили о любви, как говорят о ней молодые. Считали, это не для нас. У нас все было по-своему. Каждый раз – новое, как морские волны: все вроде бы одинаковые и в то же время разные. Это и есть жизнь.

Мой второй сын Пауче, Хосе, родился ровно в три часа пополудни в первый день лета. Так как он дал знать о своем намерении рано утром, толкаясь ручками и ножками в мой живот, Педро, его отец, решил не уходить в море. В ожидании, когда мне придет пора, он взял нашего первенца и пошел прогуляться с ним на берег моря, чтобы ребенок не слышал моих криков. Никогда не нужно пугать ребенка: может случиться так, что в его глазках на всю жизнь поселится печаль. Я-то на своем веку повидала их, печальных детей. Детей, которых война навсегда сделала угрюмыми, словно они чем-то неизлечимо больны. Но мои дети были не такими. Им всем троим выпала радостное детство. Когда прозвучал мой последний крик боли и Педро Пауча вернулся домой, я уже смеялась. Я подарила ему еще одного Паучу. Для нас, бедняков, сыновья – богатство.