Ксения Букша - Чуров и Чурбанов [litres]

– Конечно, – озабоченно глядя в пол, кивнула Елена Захаровна. – Конечно, Иван Александрович. Можете на меня рассчитывать.

– Спасибо, – ещё раз повторил Чуров. – Хорошо.

(—…И о погоде, – доложил телевизор. – Весь мир не без опасений следит за тем, что происходит сейчас с тёплым морским течением в Атлантическом океане, которое мы привыкли называть Гольфстримом. По причине продолжающейся погодной аномалии, факторы которой до сих пор не разгаданы… продолжается замерзание, и льды блокируют… температуры в прибрежных зонах уже сейчас достигли своих исторических минимумов. Над Атлантикой формируется беспрецедентный… и мы пока не имеем представления…)

Чуров заглянул в чашку. Там плавал и бился жёлтый полумесяц – не лимон, а отблеск лампы. Чуров рассеянно отхлебнул. Как там мама, подумал он. Волнуется?

– Иван Саныч! Можете рентген посмотреть? – позвали из коридора.

Чуров отставил чай и пошёл смотреть рентген.

Чурбанов толкнул вертушку и вошёл во двор. Он впервые увидел всё, чего Чуров в повседневности уже не замечал. Справа – желтоватая двухэтажка с огромными окнами и высоким крыльцом: главный корпус. Впереди шесть этажей, с карниза свисают огромные сосульки, вмах застывшие, когда грянул мороз. Двор больницы был заметён, дорожка к крыльцу – чисто выскребена. Фонтан, ограда палисадника, поребрики – ещё с лета раскрашены розовым, жёлтым и голубым. Обычно во дворе гуляли, но не сегодня.

Чурбанов огляделся, выпрямился, пошёл вперёд через двор и увидел Чурова. Тот стоял на крыльце в зелёных штанах и мешковатом белом халате с большой улиткой на животе.

Чуров впустил Чурбанова в предбанник. Столб морозного пара ворвался с ними.

– Привет, чувак, – сказал Чурбанов.

– Привет, – пробормотал Чуров. – Пошли. Счас найдём, куда тебя засунуть.

– Давай только гуманно, – сказал Чурбанов. – Хочу последние денёчки провести в относительном комфорте. Буду веселить детей и мамаш анекдотами, а пока они спят – глушить медицинский спирт. Карты вот захватил… Имею право?

– М-м, – сказал Чуров.

Байя с младенцем лежала в кровати, в темноте. Девочка сосала её грудь, и в такт её сосанию сквозь завывание ветра было едва слышно, как на той стороне канала тестомешалка на хлебозаводе толчками вымешивала густую массу. Бух, бух, шмяк; через три сосания на четвёртое младенец проглатывал молоко. Ветер взял верхнюю ноту, свистнул в дымоходе, и тестомешалка остановилась. Одновременно погасла и призрачно-масляная полоска на потолке – вырубили свет во всех домах. Байя подхватила младшую и вышла из комнаты. В квартире было темно. Вика сказала, что свет отключили, и Байя подтвердила, глядя в окно, что отключили его во всём районе.

Стекла всё сильнее звенели и тряслись, град стучал по подоконнику, что-то угрюмо гудело над крышами, но что именно, не было видно за тучами. Байя попыталась набрать Чурова, но сеть уже пропала.

Дочка Валентины Авдеевны в это время стояла на лестнице. Вода была внизу, а наверху молча столпились жители подъезда. Здесь никто не орал, паники не было, даже дети стояли молча. Люди держали свечки и фонарики. На облупленном потолке колебались тени. Она стояла, прижимая сумочку к боку. В сумочке были открытки. Сняла их со стены: поздравления, пожелания, глобусы, материки, пёстрые подписи, шутки о географии. «Географии учитель – наш живой путеводитель». «Просим вас от души – продолжайте урок!» «Если вы заблудились в лесу…» «А Колумб ни в чём не виноват». Нарисованный мелом материк, а на нём вместо городов-миллионников – красные сердечки.

Сильный хлопок внизу: вышибло окно. Снизу поднялась ледяная волна, пока – только воздуха, но свечи задуло сразу. Осталось два фонарика – почти темнота. Вой и грохот стали ближе, громче. Кто-то заплакал, кто-то заговорил. Она поднялась на несколько ступенек выше, сжимая в руке открытку, которую больше не могла разглядеть.

В больнице свет продолжал гореть ещё несколько часов, и в холле четвёртого этажа, где сгрудились пациенты и врачи, было хоть и тесно, но не темно. Работали все приборы, кроме тех, что в реанимации, которая находилась на первом, что всегда было очень удобно, а в ту ночь вдруг стало по известным причинам неудобно. Аги рассказывала Фёдору, куда они поедут будущим летом.

– В этом селе, – говорила Аги, – все живут ради искусства. Там все – художники. И у всех татуировки. Каждый делает татуировку другому.