Ксения Букша - Чуров и Чурбанов [litres]

Чуров говорил так, а сам чувствовал, что его слёзы очень близко. Байя плакать и не думала: стояла как мёртвая, моргая глазами, запрокинув широкое бледное лицо.

Нет, он не стал видеть всё или видеть насквозь, но теперь он видел, чего именно он не видит. И в этом не было никакого волшебства – наоборот, Чуров получил доступ к настоящей реальности. Все выколотые точки, все слепые пятна, которых он раньше не замечал, обуглились по краям и смотрелись выжженными дырками в поле зрения. Всё вокруг зудело и мерцало, всё взывало к его интуиции. Чурову казалось, что весь мир стал одним большим пазлом, гигантским диагнозом, утраченные детали которого мозг стремился дорисовать.

Потом напряжённость переживания ослабла, но память о нём осталась. Чурову как будто и правда прожгло дырку в нужном месте. В критические моменты наблюдательность проявлялась снова. С годами Чуров научился включать её сам по желанию, настраивать, она уже не так владела им, как он – ею.

Через полтора года их знакомства Байя полюбила Чурова и захотела жить с ним вместе. Вика стала их общей дочкой. Байя никогда не вернулась туда, откуда сбежала к сестре. И часто, глядя на то, как Вика едет на велике, на её штаны с карманами, Чуров припоминал тот вечер и как будто опять не мог себе поверить.

Однажды Аги поняла, что её правый глаз окончательно перестал видеть. У него давно были большие проблемы, и вот наконец он внезапно выключился и больше не включился. Вчера ещё были видны контуры предметов, а сегодня Аги прикрывала ладошкой левый глаз, пыталась смотреть правым на солнце, – и не видела даже света. Она не могла привыкнуть. Казалось, всё стало плоским.

Примерно в те дни её навестил бывший однокурсник Чурбанов. Когда-то они жили вместе, теперь дружили. В разговоре с ним Аги описала свои ощущения так:

– Похоже, как будто я что-то очень важное пропускаю. Самое главное. Как будто было поле зрения, а там теперь ничего нет. Как будто чешется. Не глаз чешется, а вот тот кусочек справа, которого нет. Иногда, например, как будто там движется что-то или мелькает… ну, я знаю, что не могу это увидеть, а мозг ищет какие-то значки, за что ухватиться, – а не за что, там пусто. И мне всё время кажется, как будто я всё время что-то пропускаю, как будто вырезали кусок интуиции, я не могу больше «предвидеть».

– Интуиции? – переспросил Чурбанов.

– Может, это потому, что объёмное зрение нужно. Я теперь не могу по намёкам догадываться, мне теперь надо видеть только точно. Как будто мозг отказывается додумывать, не подсказывает мне ничего. Я чувствую себя тупой. Чувствую, что отупела. Всё такое плоское. Как будто ничего нет, кроме поверхности. Вот это очень сложно, к этому очень сложно привыкнуть.

Чурбанов плотно зажмурил один глаз.

– Ну да, – сказал он задумчиво. – Трудно, ещё бы.

(Глядя на его щетину, Аги подумала, что Чурбанов с одним глазом выглядит как пират, и вспомнила почему-то картины из соломы, которые создавала подруга её бабушки. Она обладала только периферическим зрением, а «главное» ей не давали видеть плотные центральные скотомы. Чтобы хоть что-то рассмотреть, бабушкина подруга дёргала шеей и вращала головой как только могла. И вот эта-то слепая бабушка в свободное время создавала картины из соломы. Котика с усиками, и церковь с колокольней, и – вот почему Аги всё это вспомнила – пиратский корабль в бурю, а на небе луна в тучах, похожая на разбитое яйцо.)

Чурбанов разлепил глаз и потёр оба пальцами.

– Интересно, а ведь наверняка бывают совсем слепые художники, – сказала Аги. – Или почти слепые. Вот как они видят?

– Как видят? – встрепенулся Чурбанов. – А? Кто?

– Слепые художники.

– Слепые художники? Ну… ну… А хочешь, я тебя с таким познакомлю? – внезапно спросил он. – По фамилии… Хотя… не с ним самим, а то он уже умер, – так с его женой. Он был совсем слепой, а она наполовину. Хочешь?

– Конечно хочу! – сказала Аги.

– Договорюсь с ней, – без раздумий предложил Чурбанов.

Той весной денег у Чурбанова не было, он жил в долг. И долг этот был большим. Нельзя сказать, чтобы это совсем не парило Чурбанова. Но очень унылым его всё-таки нельзя было назвать. Жил он тогда в малюсенькой квартирке в ветхой двенадцатиэтажке среди грязей Юго-Запада. Под окном его расстилался пустынный двор до самого горизонта. Взлетали маленькие белые самолёты, медленно поднимаясь над толщей земной поверхности. Справа виднелась стена соседнего дома, высокая и в облезлых пятнах. Когда пришёл март, на стену повесили щит: «Милые женщины! Поздравляем с весной и дарим вам 100 МИЛлиОНОВ ТЮЛЬПАНОВ» (из больших букв складывались фамилии муниципальных депутатов).