Ксения Букша - Чуров и Чурбанов [litres]

Чурбанов вышел на улицу, сел на оградку и стал мрачно думать об убытках. Мысли эти привели его в такое уныние, что он решил немедленно пойти и нажраться, и даже предпринять для этого определённые усилия. Но встать и пойти было не так-то просто, и Чурбанов всё сидел.

С крыши травмпункта (двухэтажного здания из мелких, рябых, белёсых кирпичей) капало, так что на расстоянии полуметра от стены на асфальте образовалась наледь. Чурбанов смотрел на лёд, а потом он посмотрел поверх палисадника и вдруг увидел человека в чёрном пальто, но это был тот человек в чёрной куртке, который ломал ему руку. Только теперь он был в пальто того человека, которому Чурбанов ломал нос. Впрочем, это мог быть и тот человек, которому Чурбанов ломал нос, но с носом того человека, который ломал Чурбанову руку, – трудно сказать.

Он догадывался, что эти четвероугольные люди были не просто так в чёрных пальто и куртках и что они не оставят его в покое. Так оно и случилось. Чурбанов твёрдо знал, что не боится ничего. Но покоя он хотел. Если вечного, то пусть даже и так.

Он специально стал смотреть в другую сторону, просто потому, что очень устал и хотел отдалить будущее. Не потому, что он не боялся их. Хотя, впрочем, он их и вправду не боялся. Но не от храбрости, а потому, что он не мог бояться, он ничего не мог, он мог ещё меньше, чем когда шёл по улице и ввязался в драку.

Квадратный сказал Чурбанову:

– Мы тебя закроем. И с бизнесом попрощаешься.

– Насрать, – сказал Чурбанов.

Он представил себе, как выглядит этот палисадник у травмпункта в июне или августе. Ему стало больно от этого представления и захотелось блевать. Терпеть было очень трудно, но Чурбанов блевать не стал.

Тогда квадратный отвернулся от Чурбанова и сказал:

– Иди сюда!

Она подошла. Она смотрела на Чурбанова как на пустой двор или на люк, наполовину вмёрзший в лёд. У неё было пустое и обычное лицо. Тёмные узкие глаза. Много косметики. Такое лицо может быть у человека в любой момент времени. И в этом был весь ужас. Живот у неё был огромный. Чурбанов старался не смотреть на него. Пуховик не застегивался на этом животе, и, наверное, ей было холодно. Чурбанову стало жалко её, он разозлился и стал смотреть на водосточную трубу травмпункта, верх которой был похож на низ. Длинный стебель трубы с двумя цветками внизу и наверху.

И больше они уже ничего не сказали. Поодаль стояла их машина, и они направились туда. Теперь она готова была охотно сесть в машину, хотя прошло всего несколько часов. Чурбанов в оцепенении смотрел на них и всё пытался сосчитать убытки (сколько придется выплатить этим чувакам, сколько заплатит за лечение, сколько будет упущенной выгоды от простоя дел), но не мог сосредоточиться. Она расстегнула пуховик и шагала свободно, размашисто, ровно – и в тот момент, когда один из мужчин открывал машину, она обернулась и посмотрела на дверь травмпункта, почти на Чурбанова, почти.

Тогда Чурбанов наконец разозлился на неё, на то, что она – жертва и что она – не виновата. И на тех, кто её использует. И на себя, что шёл мимо. От злости ему сразу стало легче. Теперь он больше не жалел своих денег и не думал о них.

Чурбанов посидел ещё немного на оградке. Чтобы не чувствовать холода и наступающей боли, он купил в магазине водки, колбасы и пошёл через дворы и пустынные переулки на север, к Неве.

Начинался мелкий снег. Холодало. Мимо ржавых, старых заводских корпусов Чурбанов вышел на лёд Невы, заметённой по края сухим бледно-фиолетовым снегом. Солнце садилось за ржавыми остовами парковок, гаражей и дач, за бетонными корпусами роддома на Леснозаводской, за спирально-фиолетовой стекляшкой новой тридцатиэтажки, за кладбищем и железнодорожным мостом. Чурбанов брёл по льду к середине реки. Там текла чёрная вода. Днями лёд должен был треснуть, но пока стоял. Он сел на снег и стал пить водку и есть колбасу. Солнце быстро садилось. Холод становился всё сильнее, но боль стояла рядом, не подходила ближе. Чурбанов ел колбасу, пил водку, становилось темнее, текла серединка Невы, и его заметало сухим, острым, фиолетовым снегом. Начиналась ночь.

Профессор, у которого Чуров взялся писать диплом, сказал им на одном из первых занятий последнего курса, что врач должен обладать наблюдательностью. Но это слово, подчёркивал профессор, нельзя понимать прямолинейно.