Александр Брежнев - Снег на Рождество

Всегда в декабре в Касьяновке снежно. В отличие от станции находится она в низине. Защиты от ветров нет. Вот и надувает. А тут, как назло, второй год дороги чистили плохо. Председатель коммунхоза, худой, высокий, чуть прихрамывающий, бывший прораб, на пятый день после назначения на должность, неожиданно познакомившись с холостой продавщицей, обо всем забыл…

Директора касьяновских заводов к своим предприятиям дороги чистили, а на жилой массив смотрели сквозь пальцы: председателю не нужно, а нам тем более.

— Но вы ж директора! — по часу спорил в их приемных бывший прокурор пенсионер Никифоров.

— Начинается, директора… директора… — сердились те и огрызались. — Какой шустрый нашелся. Ты хочешь, чтобы мы трактора и машины на поселок забросили, а сами ни с чем остались. Ну нет. Да ты сам посуди, что важнее, снег или пожар. Неужто не понимаешь, что мы горим. Конец года, план на носу, в рабочих нехватка. Э-э, Никифоров, Никифоров, а ты говоришь — снег…

И Никифоров, вздыхая, уходил. Уходил с потерянным лицом, правой прозрачно-восковой рукой придерживая спадающие галифе. Слезы струйками бежали по его дрожащим щекам. Если в этот момент с ним кто-нибудь пытался заговорить, он не отвечал, точно козлик оббегал встретившегося на его пути человека, и, зачерпнув на ходу в левую руку горсть снега, вытирал им слезы.

Проводница Нинка Копылова, женщина дипломатическая, с минимальными усилиями добивающаяся любви мужчин самой разной масти, в это время отмечала, что небо перед ее глазами сдвигается влево, ветер начинает дуть сильно, резко и она как бы проваливается в белую пропасть, потом погружается… потом несется все быстрее и быстрее… и, уже не чувствуя себя, вдруг слышит голос:

— Гражданка Копылова, вас спрашивают, вы в конце концов изменитесь или нет?

— Не знаю, — стыдливо отвечает она невидимому.

— Не знаю… не знаю… Почему в своей жизни вы часто произносите эти слова? — слышит она опять голос.

— Неужто привиделось? — удивлялся сельповский грузчик Нинкиному рассказу.

— Откуда я знаю, — отвечала та. — Ведь ничего не видно. Какое-то яркое солнце. Я в нижней рубашонке, махонькая, меньше лягушонка. И мне так страшно, ведь и он — разговаривает. Чего доброго, возьмет да втюрится. Вот тогда и попробуй походи от него… туда-сюда… сюда-туда.

— Эге, — улыбался грузчик. — Да тебя, Нин, разве мало любили?

Нинка, строя грузчику глазки, смеялась.

— Любили, только что ж тут такого, просто те были люди, а это…

— Ой, Нин, ну и лучше… Он невидимый…

Нинка вздыхала.

— Чудак, да не в этом дело. Просто я не хочу рожать. Потому что боюсь.

— А ты не бойся, дело-то ведь это бабское, — успокаивал ее грузчик, огромными лысыми валенками утрамбовывая вокруг нее снег и прикидывая, с какого бока к Нинке лучше подступиться.

— Ну нет уж, — со смущением отвечала Нинка и, вздохнув, добавляла: — Из-за вашей ненасытной мужской потребы сломалась я раньше времени, ну а во-вторых, проводница я. А раз проводница, то ведь сам знаешь, могу родить невесть когда и невесть где.

— Э, ну надо же, опять разнилась, мол, она сломалась… мол, она сломалась… Ну и Дурочка ты, ну и дурочка. Да пойми же, самое главное, ты не по оси сломалась, просто в твоей голове постоянно тепленький ветерок дует, ну а еще ты не научилась отказывать… — Грузчик с жадностью прижал ее к забору и крепко поцеловал.

— Нин, а Нин?

— Чего?

— А можно тебя и по второму разику?

— Целуй, — с улыбкой отвечала Нинка, щекоча его за ухом.

И тот с подобострастным выражением на лице поцеловал Нинку.

— Ой, да не торопись ты, — и Нинка ласково улыбнулась. А потом, прислушавшись, прошептала: — Слышь, опять мяукает?

Грузчик вздрогнул.

— Тьфу ты. Ну и ведьма.

— Боишься? — улыбнулась Нинка.

— Ну да, боюсь. Я в своей жизни никогда никого не боялся и бояться не буду. — Хотя на последних словах голосок у Никиты все же задрожал.