Александр Брежнев - Снег на Рождество

— Ой, Никита, вот она, вот она. Гони ее, гони, ату ее, ату ее! — закричала Нинка.

Грузчик встрепенулся, покраснел, но с места не сдвинулся.

— Пусть бежит, — буркнул он.

Огромная черная кошка, вынырнув из никифоровской калитки, оглянувшись, пересекла дорогу и понеслась к поссовету, где находился кабинет председателя коммунхоза.

— Слава Богу, не заметила, — с облегчением вздохнула Нинка.

Грузчик побледнел.

— Наверное, что-то с председателем. А может, что и с Веркой, — и грузчик, уже давным-давно понявший, что Нинка не любит его, а только дразнит, даже обрадовался появлению кошки.

— Знаешь, Нин, — предложил он ей через минуту, — ты покудова постой, а я смотаюсь в поссовет. Я мигом, Нин, мигом.

— Эх ты, — вздохнула Нинка. — Эх ты. А я думала, что ты… А ты… Тьфу… Такому, как ты, никакая баба не захочет штаны чинить.

— Ладно, Нин, будет тебе стыдить. Если я говорю тебе, что я вернусь, значит, вернусь.

И грузчик, проваливаясь в сугробы, напрямик полетел к поссовету.

Охмелевшая, мечтательно-ласковая Нинка, уперевшись локтями в забор и выставив напоказ всей улице свою плотную фигуру, внимательно посмотрела на небо. Но видение исчезло, лишь только снег все шел и шел…

В храме на горке, который находится рядом с поселком, поют певчие. Царские врата открыты, на аналое лежит Евангелие. На лицах святых отражаются огоньки свечей и лампадок. Глаза верующих полны одухотворенности.

Отец Николай, высокий, стройный, повернулся к верующим и, поправив крест на груди, произнес: «Очистим себя, братия, от всякой скверны грехов, наполним сокровищницы Его различными дарами, дабы в тот святой день было чем утешить странников, облегчить скорби вдовиц и одеть нищих. Потщимся явиться перед Господом искусными в вере, облеченными милосердием, благоустроенными в образе нашей жизни. Кто искренне любит Христа, пусть светлее украсит себя соблюдением Его заповедей, дабы Он видел, что мы истинно в Него веруем, являясь в таком великолепии во время торжества Его и тем вящше бы радовался, чем более зрел бы в нас чистоты духовной. Уцеломудрим же заранее сердца наши, очистим совесть, освятим дух и в чистоте и непорочности станем встречать пришествие всесвятого Господа, дабы день рождения Того, Кто родился от пречистой Девы, празднуем был непорочными Его рабами…»

— А если кто является в этот день нечистым, что тогда? — спрашивает мальчик бабушку, внимательно слушающую батюшку.

— Значит, этот человек не чтит Рождества Христова, — отвечает она и, перекрестившись, добавляет: — Он далек от души, он скуп с милосердным, он всех обижает…

— Бабушка, скажите, а вы снега боитесь?

— Есть маненько, есть… — вздохнула она.

Вторая старушка сказала ей:

— Ты гляди, баба Клара, если до десятого сахар не выкупишь, талоны пропадут… — и перекрестилась, — Что же это такое, из-за снега ни проехать, ни пройти.

— Тише вы, — одернул их бородатый старик. — Отец Николай говорит, а вы…

Никифоров перевел дух лишь во дворе своего дома. Стоя по пояс в снегу, потер нос и отряхнул с головы снег. Покашлял, длинные зубы его, похожие на кроличьи, обнажились. Красный шерстяной платок с неоторванной этикеткой, которым он был повязан, сполз на лицо ему.

— Эх вы, директора, — опять прошептал он и тяжело задвигал заострившейся нижней челюстью. — Эх вы!

Снег в его левой руке давно превратился в твердый комок. Еще сильнее натянув на глаза платок, он из левой руки в правую переложил комок.

— Эх, ну и народец же в нашей Касьяновке, — с превеликой горечью вздохнул он. — Никогда за себя не постоит. Да ежели мы все так будем молчать, то через год-полтора нас вообще снегом задует… Эх-эх-эх!.. Ну до каких же пор!.. Ну до каких же пор все это будет продолжаться.

И, заскрипев от злости зубами, он пульнул комок в огромную чернокрылую птицу, вылетевшую из сарая. Та, каркнув, левым крылом парировала и, спокойно перейдя с одного конца крыши на другой, напряженно посмотрела в сторону заводов.

Никифоров, сию минуту что-то сообразив, открыл дверь огромного бревенчатого сарая, откуда пулей выскочили четыре черно-смоляные мяукающие кошки. Расстегнув полушубок, пустил погреться троих за пазуху, четвертую прогнал. Затем пожарным багром выволок из сарая два пустых ведра.

— Ну а теперь повоюем, — в какой-то детской радости произнес он и подпрыгнул.

Через минуту его согбенную фигуру можно было видеть то у поссовета, то у административных зданий заводов. Стоило председателю месткома или директору какого-нибудь завода попытаться пройтись или проехаться по главной поселковой улице, как Никифоров тут же перед их носом выпускал черную кошку, да не одну, а сразу две. И где он только их брал.