Александр Брежнев - Снег на Рождество

— Вам лучше находиться дома… больше лежать, быть в покое и дожидаться выяснения диагноза.

— Я знаю, — внимательно выслушав меня, прошептала она и посмотрела на меня с каким-то безнадежным отчаянием.

«Ну и дела», — подумал я, а ей сказал:

— Жаль, я вас раньше никогда здесь не видел. А то бы посмотрел… и, глядишь, может, что-нибудь да и придумали…

Она присела на табуретку.

— Я готов помочь. Говорите, что нужно вам? — сказал я.

— Мне ничего не надо. Единственная просьба, не рассказывайте, что я… Понимаете, я только на ночь сюда прихожу. Мне Дуся, гардеробщица ваша, ключи дает.

— И вы ничего за это не получаете?

— Нет… А зачем деньги… при моей болезни, сами знаете, ничего не хочется…

— Тогда что заставляет вас приходить сюда?

— Одиночество… — и добавила: — А тут все же больница…

Она подняла голову. Лицо ее потемнело. Луна и электрический свет выделяли ее плотно сжатые губы, то морщинки у глаз, то кончик носа с прозрачным подбородком.

Я растерялся. Меня охватила паника.

А она, внимательно посмотрев на меня, усмехнулась.

— Пошутили насчет провожанья?

— Нет-нет… Нисколько…

И тут я начал говорить, говорить, и все это было не похоже на то, что хотел я сказать несколько минут назад.

— Я специально сегодня спустился черным ходом, чтобы зайти к вам… Как красива луна… Смотрите, даже здесь, в подвале, ее сказочный свет…

Она улыбнулась.

— Надо же, вы, как и я, любите луну.

Мы шли по кое-как расчищенной поселковой улице. Под ногами снежок приятно шуршал.

— Извините за нескромный и немножко сумасшедший вопрос, — сказала она, когда мы прошли метров сто. — А вы не боитесь, что заразитесь? Говорят, опухоли, как и грипп, передаются. А тут я еще на днях порезала палец, и у меня, наверное, начинается заражение крови.

— Что вы… Это все выдумки ваши…

— Правда?

— Неужели вы мне не верите?

— Верю.

— Айда на пруд, там скатимся с горки.

— Скатиться с горки, — она удивилась. — Что с вами, доктор?

— Влюблен.

— Ой, дайте я застегну вам пальто, а то, чего доброго, простудитесь.

— Как вас зовут?

— Виолетта.

— Красивое имя!

— Правда? А я его всегда стесняюсь.

Я подал руку, она подняла свою. Ее пальчики были холодные, тоненькие, словно птичьи.

— Вы рисуете? — спросил я, подумав, что уж если она не рисует, то, наверное, музицирует.

— Да, — ответила она. — Правда, нигде не училась. Да и то рисую лишь снег.

— Снег?

— Снег.

— Ура-а! Да здравствует снег! — воскликнул я, крепко сжав ее руку.

Мы, счастливые, шагали по полутемной улице вперед, туда, где шумел снежный ветерок…

Мне мама часто говорила: «Если врач перестанет любить, остановится жизнь». Хотя главврачиха говорила наоборот: «Доктор, ваше сюсюканье с больными не делает вас выше. Вы теряете гордость, вы становитесь бабой».

— Понимаете, жалко мне их… — оправдывался я. — А еще, я люблю…

— Ну знаете, — вспыхивала она. — Если врач будет любить каждого больного, то у него не останется времени не только для лечения, но и для своей личной жизни. Пусть любят и жалеют их папы, мамы, дяди, тети, — и вдруг, захохотав, добавляла: — Ну как можно любить Корнюху или сельповского грузчика, вечно бедных, без рубля в кармане?

— Я не согласен.

А она, вздрогнув и подобрав под себя полненькие ножки, усмехалась.

— Ничего, поработаете с мое. Не один раз до истерики доведут. Вот тогда и поймете. — И уже в силу какого-то простодушия, без всякой злобы, она добавляла: — Доктор, мой милый и дорогой, пока молоды, любите лучше не больных, а женщин, — и, поправив прическу, смотрела на меня с каким-то хитрым очарованием.

Почему-то в последнее время мне вспоминается рядовой ординатор Арсенич. Я познакомился с ним на последнем курсе института, когда мы проходили практику. В один из понедельников у него умерла жена, но он не оставил больных и пришел к ним как всегда улыбчивый, словно ничего страшного в его жизни не случилось. И никто из больных не узнал о его горе.

По вечерам нам, молодым студентам, собиравшимся попить чайку в его кабинете, он часто говорил: «Знаете, мои милые, будущие медики, где бы вы ни были и куда бы вас ни занесла судьба, помните, что самый тягчайший грех на земле, если вы обидели или ввели в грусть больного…»

Пруд с мостиком. Мы стоим с Виолеттой, обняв стволы берез. Над холмиками снега за маленьким снежно-белым домиком рыбака огромные ели.

Глаза Виолетты останавливаются на мне и точно спрашивают: «Доктор, а вы не шутите?.. А может, вы издеваетесь, и вам все равно?..»