Евгений Крушельницкий - Философские уроки счастья

У каждого отдельного человека есть материальные интересы и интересы самолюбия, но есть также и обязанности, или, что то же, нравственные интересы, и тот человек, который пренебрегает этими последними и действует только из-за выгоды или из самолюбия, заслуживает всякого осуждения. То же должно признать и относительно народов. Если даже смотреть на народ как только на сумму отдельных лиц, то и тогда в этой сумме не может исчезнуть нравственный элемент, присутствующий в слагаемых. Как общий интерес целого народа составляет равнодействующую всех частных интересов, <���…> так же точно должно рассуждать и о народной нравственности. Есть у народа интерес, есть у него и совесть. И если эта совесть слабо обнаруживается в политике и мало сдерживает проявления национального эгоизма, то это есть явление ненормальное, болезненное, и всякий должен сознаться, что это нехорошо. Нехорошо международное людоедство, оправдываемое или неоправдываемое высшим призванием; нехорошо господство в политике воззрений того африканского дикаря, который на вопрос о добре и зле отвечал: добро — это когда я отниму у соседа их стада и жён, а зло — когда у меня отнимут. Такой взгляд господствует в международной политике; но он же в значительной мере управляет и внутренними отношениями; в пределах одного и того же народа сограждане повседневно эксплуатируют, обманывают, а иногда убивают друг друга, однако же никто не заключает из этого, что так и должно быть; отчего же такое заключение получает силу в применении к высшей политике?

Есть и ещё несообразность в теории национального эгоизма, губительная для этой теории. Раз признано и узаконено в политике господство своего интереса, только как своего, то совершенно невозможным становится указать пределы этого своего; патриот считает своим интерес своего народа в силу национальной солидарности, и это, конечно, гораздо лучше личного эгоизма, но здесь не видно, почему именно национальная солидарность должна быть сильнее солидарности всякой другой общественной группы, не совпадающей с пределами народности? Во время французской революции, например, для эмигрантов-легитимистов чужеземные правители и вельможи оказались гораздо больше своими, чем французские якобинцы; для немецкого социал-демократа парижский коммунар также более свой, нежели померанский помещик и т.д и т. д. Быть может это очень дурно со стороны эмигрантов и социалистов, но на почве политического интереса решительно нельзя найти оснований для их осуждения.

Возводить свой интерес, своё самомнение в высший принцип для народа, как и для лица, значит узаконять и увековечивать ту рознь и ту борьбу, которые раздирают человечество. Общий факт борьбы за существование, проходящий через всю природу, имеет место и в натуральном человечестве. Но ведь исторический рост, все успехи человечества состоят в последовательном ограничении этого факта, в постепенном возведении человечества к высшему образцу правды и любви.

Мы все осуждены природой на смерть, но с разной отсрочкой приговора. Многие мыслители старались примирить человека с этим печальным фактом. «Нет смерти, а есть ряд перемен, которые я пережил, а лучшие переживу ещё», — писал Лев Толстой. Его современник Николай Фёдорович Фёдоров едва ли не первым в истории бросил вызов самой смерти — той самой, в которой не сомневались и завзятые скептики, не очень уверенные даже в собственном существовании. Но воевать со смертью — это воевать с природой. Что ж! На вопрос, кто наш общий враг, Фёдоров уверенно отвечает: «Природа». Философ объявляет войну самому злому закону природы. Его так и называли — философ бессмертия.

Да только стоит ли читать труды этого борца со смертью, написанные, кстати, мудрёно и неудобоваримо, если мы заранее знаем, что и он умер в свой час, не выторговав у природы исключения хотя бы для себя — пусть не бессмертия, а всего лишь долголетия?

Нет, философ не так прост. Лично для себя ему не нужно и бессмертие. Он не о себе беспокоился, а обо всём человечестве — как живущем, так и покинувшем этот мир. Он хотел воскресить всех. Правда, сам сделать это не обещал, а в колдунов и магов не верил. Зато верил в науку. Недаром своё основное сочинение мыслитель назвал «запиской от неучёных к учёным». Если Христос на четвёртый день после смерти воскресил Лазаря и тот прожил ещё тридцать лет, служа епископом на Кипре, то что же наука? Кто там твердит о её безграничных возможностях? Вот и займитесь этим благим делом. Ведь победа над смертью куда важнее победы над бедностью.