Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Кто бы мог подумать, что в таком возрасте я буду спасаться ходьбой от старческих болячек, хотя, по моему глубокому убеждению, для меня еще не прошла пора волочиться за женщинами, кутить с ними в кафе и ресторанах, отплясывать рок-н-ролл и возвращаться домой на рассвете. Но это — как мысли о смерти, которая случается с другими, но для меня никогда не наступит. Ах, а ведь совсем недавно я был еще горяч и подвижен! И вот молодость ушла, а чувство, что все еще впереди, осталось. Парадокс, да и только! Оптический обман сущего, иллюзия бессмертного «я». А в итоге все будет, как и всегда было. Без исключения. Без жалости. Без снисхождения к тем, кто, возможно, достоин иного…

Так, может, не ползти по бульвару, а ухватить за хвост улетающую жизнь и нестись, мчаться в вихре событий и чувств, пока не расшибешься где-нибудь на повороте — раз и навсегда?! Как этот молодящийся Геглис-шмеглис… Взять с собой Аннету — и в Карпаты. Или на юг: зимнее море, обледенелый пирс, живое женское тепло под доступной кофточкой, прерывистое дыхание, бесстыдные губы… Если конец один, то — ярко и со вкусом, а не затхло, в подштанниках и с горшком под кроватью… Эх-ма! Безмозгло, скучно, однообразно, безнадежно устроен человек: когда есть силы и молодость, он приготавливается жить, а едва приготовился — уже, в сущности, ничего не может…

По бульвару наискосок, по направлению к управлению внутренних дел, тараканьим ходом побежали сотрудники управления службы безопасности; им навстречу, растекаясь по закоулкам и кафе, рванули оперативники управления по борьбе с организованной преступностью. Две конкурирующие службы располагались по обе стороны бульвара, по своеобразной диагонали, и после ежедневной пятиминутки, как всегда взмыленные и пропесоченные, опера неслись «на отходняк»: выпить кофе с коньяком и выкурить сигарету, в ближайшей подворотне «перетереть» с нужным человеком, озадачить шкурным вопросом перепуганного бизнесмена, слить информацию друг другу.

— Здрасьте, Евгений Николаевич!

— Евгений Николаевич, кофейку?

— За компанию… А, Евгений Николаевич?..

Я важно, с достоинством киваю, не поворачивая головы и поджав губы, порой сдержанно улыбаюсь тем, кто мне симпатичен, но опера не моего поля ягода. И пусть сегодня суббота, у меня выходной и я мог бы позволить себе не тащиться на работу, а расслабиться за чашкой-другой… Нет, близкие мне по положению и духу люди сегодня в отъезде, а пить с кем ни попадя — дурной тон пролетающих по жизни впустую, ничего путного не добившихся неудачников, наподобие засидевшегося у меня в старших прокурорах отдела Павла Павловича Мешкова. Этот хоть и добрый малый, но живо намешал бы в компании с каким-нибудь опером водки с пивом!

А еще томление духа и какая-то неистребимая горечь — февраль и снег, февраль и снег — увлекают меня, точно в черную слепую воронку, прочь от шума и суеты — все вниз и вниз по бульвару.

Я пересекаю перекресток и иду по последнему отрезку бульвара, за которым — хаотически перечерченное заскорузлыми, дрожащими от холода ветвями пространство парка, грязновато-черное с белым.

«Вот так, положим, бесцельно шел бы человек моего положения, моей наружности, с моими комплексами и недостатками — вполне невинный, утомленный жизнью человек, и вдруг произошло бы нечто из ряда вон, — думаю я, безуспешно пытаясь побороть все-таки привязавшуюся исподтишка меланхолию. — Послышались бы за спиной торопливые шаги, позвал бы какой-нибудь робкий голос, малознакомый, так, нечто смутное, дальние ассоциации… Как-нибудь так позвал бы: «Евгений Николаевич!..»

— Да, дорогой?

— Евгений Николаевич, если можно — на два слова! Только где-нибудь в стороне… Я Арапов, из отдела по борьбе с коррупцией. Вы меня, наверное, не помните, — я всего несколько месяцев, как в отделе…

Арапов? Какой такой Арапов? Не помню никакого Арапова!

Я делаю удивленные глаза и в то же время недовольно нахмуриваю брови, складываю ижицей губы, с усилием вдыхаю ноздрями прохладный воздух: мол, какого лешего тебе, Арапов, от меня надо — в субботу, да еще не по чину?!

Опер округлый, чернобровый, похожий на правоверного татарина, приготавливающего бешбармак: руки бегают, в глазах — затравленность новичка, трудно привыкающего к каждодневным разносам и матерщине. И еще страх: как бы кто не увидел и не донес до начальства о преступной инициативе «снизу». С доносительством у нас и в самом деле порядок: как же не доносить, ежели служба велит?! Свои же и донесут! Хотя о чем, собственно, речь? Говорят, на Западе стукачество давно уже стало доблестью, а у нас все еще как бы постыдно. Другое дело негласно — приятно и, главное, полезно кое-кому нашептать на ушко…