Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

— Женя, давай выпьем! — перебивает меня Капустина, впервые величая по имени, и прикладывает к моим губам тыльную сторону ладони; пальцы у нее выстыли от соприкосновения со стальными поручнями моста и едва уловимо отдают пресным, речным нутром и мерзлым железом. — Жаль, нет водки, вином уже не согреешься.

Есть у меня водка — на всякий случай в багажнике припасена бутылка «Абсолюта». У меня есть все, что нужно для жизни! Тебе почем знать, есть или нет? Скажите пожалуйста, она меня понимает!..

Странное, необъяснимое бешенство верховодит сейчас мной. Я борюсь с ним, как могу, но оно одолевает, довлеет над разумом, и уже в следующий миг я рывком притягиваю Капустину к себе, прихватываю за отвороты куртки и, срывая пуговицы с петель, распахиваю подбитые мехом полы. Что там у нас? Тоненькое теплое тело под брюками и свитерком? Его, это тело, хочешь подложить под меня и назвать сделку любовью? А что желаешь взамен? Товар-то у тебя так себе: груди девичьи, шея тщедушная, живот плоский. А что у нас ниже живота?..

— Прекрати! Пожалуйста. Если я для тебя — не шлюха с подворотни…

Опомнившись, я поднимаю глаза, и всматриваюсь, и жду злых слез или пощечин. Но лицо ее оледенело и теперь похоже на маску, под которой одни зрачки живые. И зрачкам этим, как и всему живому на свете, неуютно, печально, больно.

— Ты об меня сейчас вытер ноги, — едва слышным тягучим голосом шелестит она. — Я вытерплю, потому что знаю за что . Может, так и надо, по-другому нельзя. Поступай как хочешь, только не со мной ты борешься, а с самим собой. А я, пусть это звучит пошло, я просто люблю тебя. И буду любить, независимо от того, как ты ко мне относишься. Все, молчи! Столкни меня с моста или пойдем пить водку, а то я совсем продрогла.

Минуя необхватный трехсотлетний дуб, мимо которого несколькими минутами ранее так радостно и невидяще пронеслась к дамбе Капустина, мы возвращаемся к столу. А надо бы обнять ствол патриарха, пеняю себе я, и, взявшись за руки, попросить о чем-нибудь, заветном и потаенном. За этим, собственно, и приехали. За этим многие сюда приезжают. Но как теперь обмолвиться, как сказать?..

Сосредоточенно, отчужденно, как малознакомые люди, по воле случая оказавшиеся за общим столом, мы выпиваем полбутылки водки — для согрева и душевного равновесия, спехом проглатываем захолодевший шашлык, кисло пахнущий дымом и подгоревшим мясом, и отправляемся восвояси.

«Ну и ладно, и пусть! — думаю я, упорно глядя на дорогу перед собой, но уже без злобы, а все больше виновато и покаянно. — Хотела в сказку, попала в быль — чего обижаться? Ведь не заманивал, не обещал, не клялся! Только и всего, что поцеловал. А не надо бы… Ничего не надо! Вот и все, что тебе, деточка, дозволено понимать. А то вообразила черт знает что!..»

Когда мы въезжаем в город, короткий день уже близится к закату, и взвесь сумеречного, бесцветного воздуха на глазах густеет и напитывается синевой. Для водителей — мерзейшее время суток, я зову его межвременьем, — в этот час оптика глаза сбивается, четкость восприятия пропадает, краски тускнеют, предметы, автомобили и люди на пешеходных переходах внезапно оказываются не в том месте, где были мгновение назад. И потому я включаю ближний свет, сбрасываю газ и еду осторожно, крадучись, едва не впритирку с бордюрами у края дороги.

— Не надо заворачивать во двор, — невнятно скрипит Капустина, когда мы приближаемся к ее дому. — Хочу пройтись… и вообще…

Судя по всему, она твердо решила не смотреть в мою сторону, но, когда я притормаживаю у тротуара, не выдерживает, резко оборачивается ко мне и пронизывает болезненным вопрошающим взглядом. Это все? Между нами теперь все? — прочитываю я, и каюсь, и теряюсь с ответом.

— Прости меня! Не сердись, — мямлю я наконец и пытаюсь выловить ее ладошку, чтобы прикоснуться губами. — Не знаю, как так получилось…

Но Капустина не дается, изворачивается, как кошка, и тогда я хватаю ее за плечи, встряхиваю, вжимаю невесомое тело в спинку сиденья. Ее глаза полны слез, но она не плачет. И я не хочу, чтобы где-то там, за поворотом, в лабиринтах равнодушного города, она все-таки заплакала, чтобы бесцельно ушла в никуда — с озябшим сердцем, как девочка со спичками из грустной сказки Андерсена. Только потому я наклоняюсь, и целую ее в губы, и глажу по щеке — мол, что ты, милая? Все совсем не так, как давеча тебе показалось!

И она смотрит мне в глаза, недоверчиво и просветленно, изо всех сил пытается улыбнуться и наконец со вздохом целует меня в ответ.