Джон Кутзее - Осень в Петербурге [litres]

– …Для ребенка трудно… – Она тем временем говорила что-то, им наполовину пропущенное.

Кто эта мерзкая тварь? Он пристально вглядывается в лицо. И с внезапным потрясением узнает его. Ноздреватая кожа, оспенные шрамы, от холода вздувшиеся и посиневшие, жидкая бородка, из этих оспин растущая, – снова Нечаев, умалившийся, добравшийся до Сибири, чтобы омрачить начальную пору сына его! Что означает это видение? Он издает тихий стон, и Анна Сергеевна примолкает на полуслове.

– Простите, – просит он.

Но она обиделась.

– Вам, конечно, нужно еще уложиться, – говорит она и, не слушая его извинений, выходит.

Его проводят в тот же кабинет. За столом, однако же, сидит другой полицейский чиновник, не Максимов. Не представившись, этот другой указывает ему на стул.

– Имя ваше? – спрашивает чиновник.

Он называется.

– Я полагал, что увижу господина Максимова.

– Дойдет черед и до Максимова. Занятие?

– Писатель.

– Писатель? Какого рода писатель?

– Пишу книги.

– Какого рода книги?

– Романы. Рассказы.

– Для детей?

– Нет, то есть не специально для детей. Хотя надеюсь, что и дети их смогут читать.

– Ничего неподобающего?

Неподобающего? Он задумывается.

– Ничего такого, что способно повредить ребенку, – отвечает он наконец.

– Хорошо.

– Впрочем, во всяком сердце есть темные уголки, – с неохотою добавляет он. – Только не всякий об этом знает.

Чиновник впервые с начала их разговора отрывает глаза от бумаг.

– То есть это вы что же хотите сказать?

Он моложе Максимова. Помощник его?

– Ничего. Ничего.

Чиновник кладет перо.

– Хорошо, займемся покойным Ивановым. Иванова вы знать изволили?

– Не понимаю. Я полагал, что меня вызвали сюда в связи с бумагами сына.

– Все в свое время. Итак, Иванов. Когда вы с ним познакомились?

– Первый наш разговор произошел с неделю назад примерно. Он слонялся у дверей дома, в котором я нынче стою.

– Шестьдесят третий нумер по Свечной.

– Шестьдесят третий нумер по Свечной. Было очень уж холодно, и я предложил ему кров. Он провел ночь в моей комнате. На другой день мне сказали, что неподалеку от нас совершилось убийство и что подозревают Иванова. Лишь впоследствии…

– Подозревают Иванова? В убийстве? Должен ли я так вас понять, что вы сочли Иванова убийцей? Откуда вы это взяли?

– Позвольте же мне закончить! Подобного толка слухи ходили по нашему дому, или, может быть, девочка, которая пересказала их мне, что-то напутала, не знаю. Да и какая разница, в сущности, если он уже мертв? Меня удивило и напугало, что жертвой оказался человек вроде него. Он был совершенно безвреден.

– Однако ж он был не тем, за кого себя выдавал, не так ли?

– Вы хотите сказать, не нищим?

– Вот-вот, нищим-то он все-таки не был?

– Так это ведь с какой точки взглянуть: можно сказать, что не был, а можно, что и был.

– Как-то туманно у вас все выходит. Вы заявляете, будто не знали о занятиях Иванова? Оттого вы и удивились?

– Я удивился тому, что кто-то счел возможным рискнуть своей бессмертной душой, чтобы убить безвредное ничтожество.

Чиновник сардонически глядит на него.

– Ничтожество – вы, стало быть, так его по-христиански аттестуете?

В эту минуту в кабинет торопливо входит Максимов. Под мышкой у него несколько дел, перевязанных вместе розовой тесьмой. Он роняет дела на стол, извлекает носовой платок, утирает лоб.

– И жара же у нас! – бормочет он, затем, обращаясь к чиновнику, произносит: – Благодарствуйте. Закончили?

Чиновник, не отвечая, собирает свои бумаги и покидает кабинет. Пыхтя, отирая лицо, Максимов устраивается в кресле.

– Простите великодушно, Федор Михайлович. Так вот, касательно бумаг пасынка вашего. Боюсь, кое-что нам придется оставить у себя, именно список людей, назначенных для ликвидации, как изволят выражаться наши друзья, поскольку допустить широкое хождение его – и я уверен, тут вы со мной согласитесь, – никак невозможно-с, потому что паника поднимется чрезвычайная. Помимо того, список этот в должное время станет уликой в деле Нечаева. Что же до прочих бумаг, они ваши, мы с ними покончили, весь, так сказать, мед из них высосали.

И однако ж, прежде чем я возвращу их вам, я хотел бы сказать еще кое-что, ежели вы окажете честь меня выслушать.

Ежели б я почитал себя только за должностное лицо, столкнувшееся с вами на путях, так сказать, исполнения долга моего, я бы вернул вам эти бумаги без долгих разговоров. В настоящем, однако, случае я не просто должностное лицо, но и, коли дозволите прибегнуть к подобному слову, доброжелатель, человек, принимающий интересы ваши близко к сердцу. И как такового меня тревожат серьезнейшие сомнения касательно передачи вам этих бумаг. Позвольте же мне их высказать. Вас ожидают мучительные открытия – мучительные и ненужные. Если бы вы сочли возможным последовать смиренным указаниям моим – я мог бы назвать страницы, которых вам лучше не касаться. Однако, зная вас так, как я знаю, – я разумею знание, приобретаемое о писателе при чтении книг его, знание, так сказать, интимное, но имеющее свои границы, – я готов предположить, что усилия мои возымеют действие противуположное, а именно: раззадорят ваше любопытство. А потому скажу лишь следующее: не вините меня в том, что я прочел эти бумаги – в конце концов, таков долг, возложенный на меня государем, – и не сердитесь за то, что я правильно предсказал (если, конечно, я правильно предсказал) впечатление, которое они на вас произведут. Ежели дальнейшие события не примут какого-либо причудливого оборота, нам с вами свидеться более не придется. Нет решительно никаких причин, запрещающих вам сказать себе, что я свое существование прекратил – точно так, как перестает существовать книжный персонаж, стоит только закрыть книгу. На мой же счет можете быть уверены, я – молчок. Никто и никогда не услышит от меня ни слова об этом прискорбном эпизоде.