Джон Кутзее - Осень в Петербурге [litres]

Ладонь ее безжизненно лежит в его ладонях.

– У вас есть эта власть, – продолжает он, все еще следуя за словами, как за путеводным огнем, и не зная, куда они его завлекут. – Вы способны вернуть его. На минуту, на одну лишь минуту.

Он вспоминает, какой сухой она показалась ему при первой их встрече. Точно мумия: сухие косточки, обернутые в саван, который, стоит его коснуться, рассыплется в пыль. Когда она наконец открывает рот, голос ее исходит из горла словно бы со скрипом.

– Вы слишком сильно любите его, – говорит она, – и, уж наверно, снова увидитесь с ним.

Он выпускает руку, и Анна Сергеевна подтягивает ее к себе, точно костяную цепочку. «Зачем вы надо мною смеетесь?!» – хочет сказать он.

– Вы же художник, мастер, – произносит она. – Вам, а не мне и возвращать его к жизни.

«Мастер». Для него это слово связано с металлом – с ковкой мечей, с литьем колоколов. Мастер-кузнец, литейный мастер. «Мастер жизни» – странное выражение. Но он готов обдумать его. Он готов принять любое слово, каким бы странным оно ни казалось, если только есть шанс, что в нем таится анаграмма Павла.

– Какой уж там мастер, – говорит он. – Я расколот. На что годится треснувший колокол? Треснувший колокол уже не починишь.

Это, конечно, верно. Но в то же время он вспоминает один из колоколов Троицкого собора в Сергиевой лавре, треснувший еще до времен Екатерины. Его не сняли, не отправили в переплавку. Он так и звонит над городом каждый день. В народе его зовут деревянной ногой святого Сергия.

Теперь в ее голосе слышится раздражение.

– Я сочувствую вам, Федор Михайлович, – говорит она, – но не забывайте же, что вы не первый из родителей, потерявших свое дитя. Павел прожил двадцать два года. Подумайте о других, о тех, кто скончался в младенчестве.

– И?..

– И поймите, что утрата – это правило, а не исключение. И спросите у себя, по ком вы скорбите – по Павлу или по себе самому?

Утрата. Между ним и нею словно ложится ледяная пустыня.

– Я не утратил его, Павел не утрачен, – сквозь стиснутые зубы выдавливает он.

Анна Сергеевна пожимает плечами.

– Если он не утрачен, то вы должны знать, где он теперь. Здесь его определенно нет.

Он обводит взглядом комнату. Нагромождение теней в углу – не следы ли это провеявшего здесь призрака?

– Человек не может не оставить хоть малой части своей в том месте, где жил, – шепчет он.

– Нет, конечно, не может. О том я вам давеча и твердила, еще днем. Но только оставленное им не в этой комнате находится. Поговорите с Матреной. Помиритесь с нею перед отъездом. Она очень была дружна с вашим сыном. Если он и оставил какой-то оттиск, то уж, верно, на ней.

– А на вас?

– Я сильно к нему привязалась, Федор Михайлович. Он был добрым и великодушным молодым человеком. И то, что он приходился вам сыном, жизни его не облегчало. Он был одинок, не уверен в себе, старался найти собственный путь. Я все это понимала. Но я не принадлежу к его поколению. Разговаривать со мной так, как с Матреной, он не мог. С нею он вновь становился ребенком. – Она замолкает, но ненадолго. – Мне часто казалось – позвольте мне упомянуть об этом, раз уж мы говорим откровенно, – что Павел слишком рано расстался с детством, не успев наиграться. Не знаю, приходилось ли вам думать об этом. Возможно, нет. И все же меня и теперь удивляет, что вы сердиты на него за такой пустяк, как сон до позднего часа.

– Что же тут для вас удивительного?

– Да то, что я ожидала найти в вас, в художнике, больше сострадания и сочувствия. Одни дети мечтают во сне, другие дожидаются дня, чтобы предаться мечтаниям. Следует дважды подумать, перед тем как будить спящего ребенка. Когда Павел оставался с Матреной, ребенок, скрытый в нем, получал возможность выйти наружу. Теперь я рада, что это происходило, рада, что Павел этой возможности не упустил.

Он видит вдруг семилетнего Павла в клетчатом сером пальто, в треухе, в великоватых ему сапожках – мальчик прыжками несется по снегу и что-то кричит как очумелый. В самом углу картины вырисовывается что-то еще, от чего он спешит отмахнуться.

– Мы с Павлом впервые свиделись в Семипалатинске, когда мальчику уже было семь лет, – говорит он. – Он не питал ко мне особой приязни. Я был для него чужим человеком, к которому он и мать его переехали на жительство. Человеком, отнявшим у него мать.

Мать овдовела. Сын вдовы. Вдовий сын.

Он не успевает еще договорить, как то, от чего он отмахнулся было, упрямо возвращается – существо, которое он может обозначить лишь как тролля, уродливая маленькая тварь, рыжеволосая, рыжебородая, ростом не выше трех-, четырехлетнего мальчугана. Павел еще скачет по снегу, крича и пристукивая, точно жеребенок, коленкой о коленку. Тролль же стоит в сторонке и смотрит. На нем кожаная жилетка цвета ржавчины, шея открыта, похоже, он (или оно) и стужи-то не ощущает.