Михаил Полюга - Альпийский синдром

Мы снова выпили, и я спросил:

– А что твои источники еще говорят? Повод, причины – что?

Мирошник заколебался:

– Есть человечек, у него там прямой интерес. Проходит по касательной в том деле… Этот человечек воздух понюхал и руками развел: черт знает что такое! Одни уверяют: пообещал Аркадьевич, но не выполнил; другие – мол, ходили большие деньги, а он в последнюю минуту испугался и спрыгнул; третьи – что ничего не обещал и его за непонимание того… Да, Николаевич, времена! Времена, скажу, для человека с хваткой вроде благодатные, а спишь неспокойно. Как спать, если не спится?! – И он снова потянулся к стакану. – Давай по третьей. Что-то не берет, зараза! Как вода в песок…

Выпили. Но и меня не забирало, как если бы пили не сорокаградусную водку, а минеральную воду.

– А что Сусловец? – спросил я, ни с того ни с сего припоминая, как в прошлый раз напрягся Корнилов при упоминании об Иване Николаевиче: кое-что для себя понял…

– Что ему сделается? Процветает, – почему-то покривился Мирошник. – Прихватил еще пару заводов. Но, видно, перешел кому-то дорогу и теперь сидит как мышь под веником. Окружил себя молодцами и ездит с оглядкой – из машины в дом, из дома в машину. Стережется.

– У него с Корниловым никаких дел?.. – слетело у меня с языка.

– Что? Ну ты загнул! – опешил Мирошник, невольно втянул голову в плечи и оглянулся по сторонам. – Ничего я не знаю, у меня не сыскное бюро. В этой истории Иван Николаевич ни с какого боку… Даже если между ними пробежала черная кошка, ничего такого не было и быть не могло. Уяснил?

– Иди к черту! Наливай, а то как-то зябко. – Я поглядел на слюдяную воду озерца, передернул плечами и вздохнул: – Как осень, начинаю мерзнуть. Старость, что ли, подступает? А, Василий Александрович?

– Какая еще старость? Обленился ты, Евгений Николаевич! – загоготал Мирошник. – У тебя баба есть? Не жена – баба? То-то! Лекарство от старости – молодухи. И тебе бы для профилактики, да куда там! Ты Смуглянку трогал за места, за которые надо трогать? Упустил, да? Ну и поделом, ну и мерзни! Кстати, видел ее на днях, очень даже предметно интересовалась: где да как?.. Говорит – понравился, говорит – хоть сейчас…

– Иди к черту!

– Как же, разбежался! По третьей выпили? Самое время поговорить о них, подлых. Дать ей твой телефон или сам позвонишь?

– Отстань! Ты сегодня будто пушкинская сводня: «Сводня грустно за столом карты разлагает…» Не читал?

– Куда мне! Это ты да еще моя жинка ученые, а я так, лайдак. Как-то и она Пушкиным попрекала: о тебе, Васька, когда еще Пушкин написал: «Там на неведомых дорожках следы невиданных б…й». Твои это дорожки, Васька, и б…и твои! Говори, кто такая Анька? Поймаю с Анькой на этих дорожках – обоим ноги повыдергаю.

– Сурово, брат! Что, и Анька у тебя есть?

– Есть. В Греции все есть. Как в песне: «Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта…» И Анька, само собой, куда, брат, без Аньки! За нее и выпьем.

Выпили за неведомую мне Аньку.

И как-то потеплело. Время начало обволакивать, тормозить, пока вовсе не остановилось – не время, а стоячая вода, как в лесном озерце, желтоватом, мертвенном, усеянном листьями, напоминающем ослепшее зеркало.

– Люблю, понимаешь, баб: молодое женское тело, и все такое, – бубнил где-то рядом, в густом туманном времени, Мирошник. – Люблю в этом деле новизну: сегодня брюнетка, завтра блондинка; утром тоненькая, вечером как сдобная булка. Скажешь, Бог создал баб одинаковыми? Нет, шутишь, лекала у них разные: у одной все так, у другой – этак… Да ты и сам знаешь: замутил с Анькой?!

Я мотнул головой: врешь, это у тебя Анька!

– Не в том дело, у кого. Признайся, есть у тебя кто-то – не жена? Нет? Как нет? Выпьем – и будет! Иначе как понять, зачем разнообразие жизни? Посмотри, вот дуб. Вот осина, береза, клен. Деревья, да? Но все разные. А у тебя Аньки нет. Или есть? Живешь на манер пескаря: зарылся с головой в ил… Поехали к Смуглянке!

– Иди к черту!

– Я только оттуда… Выпьем? Стой, не садись: земля холодная! И трава холодная! Садись на лавку…

Я грузно сел на волглую скамью, и она качнулась, поплыла подо мной, как лодка по стоячей темной воде.

– О чем я? Об Аньке? Люблю баб, но всякий раз опасаюсь – как бы эта любовь не вышла боком. – Мирошник наклонился, пьяно зашептал, выпучив красные, кроличьи, невидящие глаза. – Вот помру я, и вдруг – бац! – очнусь в женском теле. Противное слово: реинкарнация… И вот я не мужик, а баба. По земной любви Бог того, вселил… И все у меня, как у бабы… все бабское, одним словом. Нет, не желаю! Помер и помер! Не желаю, чтобы я – баба и какой-нибудь жлоб лез ко мне под юбку, щупал, тискал и это самое!.. А ты помалкивай, раздвигай ноги, имитируй оргазм! Жуть! Нет уж, если опять родиться, уже бабой, никому не дамся! Помру старой девой, засахарившейся, но нетронутой… Эй, спишь что ли? А на посошок?