Михаил Полюга - Альпийский синдром

– Ой! – вскрикнула, неосторожно звякнув ножкой бокала о тарелку. – Ударило в голову… Вот тебе и сухое!.. – Она ковырнула, поддела вилкой и поднесла ко рту кусочек мяса, подержала, повертела у глаз, но есть не стала – вернула обратно; осторожно спросила, взглядывая из-под рыжеватых ресниц мне в глаза: – А там, в парке… Как там было? Сразу меня распознал? Или?..

Или?.. Я сделал вид, что старательно прожевываю кусочек мяса, а тем временем мучительно придумывал, что ответить. Сразу распознал? Может, и сразу. Что-то такое шевельнулось в груди: предчувствие, предощущение, что ли. Но вспоминалось смутно, расплывчато, неясно: качели-карусели, девочка, дочь моего приятеля того времени, нынче канувшего невесть куда, качается и хохочет, качается и хохочет; приятель ждет жену, а жена идет не одна, рядом с ней молодая женщина, стебелек в облегающем зеленом платье.

«Познакомься, это Даша», – говорит приятель и, тотчас отвернувшись, еще сильнее раскачивает хохочущую, счастливо повизгивающую дочь.

А женщина слегка кивает, прячет глаза и подает мне руку; кисть у нее маленькая, узкая и такая нежная, такая теплая, что отпускать ее пальчики мне не хочется. Но и удерживать боязно, нельзя удерживать: мало ли как поймет. И я отпускаю ее руку и поглядываю искоса, как бы ненароком, чтобы не решила, что я наглец и заглядываюсь, потому что заинтересовался ею. «Нет, не красавица, – думаю я, – не Лоллобриджида. Но до чего хрупкая, до чего очаровательная! И голос у нее – не голос, а журчание весеннего ручейка». И еще ощущаю, как будто что-то, до того неведомое, спящее глубоко во мне, вдруг очнулось, что-то, чего сразу осознать невозможно. Но чтобы распознал ее сразу… Нет, не распознал.

– Конечно, сразу! – соврал я и, чтобы сгладить налет явственной лжи, тотчас добавил: – А осознал через время, позже. Когда мы с тобой уже… Ну, ты поняла…

– А я сразу! – торопливо призналась Дашенька – по всей видимости, потому торопливо, чтобы не испугаться откровенности и не промолчать. – И не думала ни о чем таком, просто шла с подругой в парк. Перед тем прогнала одного ухажера и пошла, даже не подозревала, а там: «Познакомься, Даша, это Женя Михайлов». И ты возле качелей… Но только глянула – так жаром и обдало, покраснела с головы до пят, потому что сразу почувствовала: мой!

У меня сердце зашлось: вот оно как! А ведь раньше об этом ни слова. Впрочем, и я до поры помалкивал. И теперь молчу или слегка привираю, – и все потому, что ни в чем не был уверен там, в парке, и после парка долго еще не был уверен – ни в себе, ни в ней, а значит – и в обобщающем слове «нас». А она знает и всегда знала. И терпела – все мои выходки, равнодушие, все то медлительное и непроясненное, что вызрело и прояснилось для меня только недавно: как она необходима и дорога мне, как необходима и дорога.

В глазах у меня защипало, и чтобы скрыть внезапный душевный порыв, я не нашел ничего лучшего, как снова взяться за бутылку.

– Кажется, я пьяна, – не спуская с меня трогательно-нежного взгляда, протяжно вздохнула Даша. – От двух бокалов сухого! Может, хватит?

– Ты закуси, съешь что-нибудь. А потом по капельке – за тебя…

Она послушно нанизала на вилку кусочек картофеля, положила в рот и вяло захрустела прижаренной корочкой. Потом спросила, прищурившись и растягивая слова:

– А что ты еще помнишь про нас, кроме парка? Хорошее или не очень?

Что еще? Разумеется, первую нашу ночь. Почему? Потому что первая! Все первое: поцелуй, прикосновение, нагота. Еще бы не помнить! «Только не спеши, я очень боюсь. У меня был в прошлом… непростой опыт, после него никого не подпускала к себе», – пролепетала она. Но той ночью меня сделала глухим чувственность, и только много позже, когда перестал разделять себя с нею, я вдруг осознал смысл безжалостного «был в прошлом опыт» и едва не задохнулся от жгучей ревности сродни болевому синдрому: значит, кто-то у нее был до меня! «Он умер», – просто и страшно пояснила она и заговорила о прошлом, запинаясь и с трудом подбирая слова, но я и до середины не смог дослушать – поднялся и вышел якобы за какой-то надобностью, а на самом деле невыносимо ревнуя ее к мертвому, даже к мертвому.

– Что еще помню? Только хорошее. У меня какая-то странная память: плохое со временем уходит, сглаживается, точно его не было, а если и было, то вспоминается не совсем плохим, а так… будто осадок кофе на дне чашки. Вот, например, – подцепив своей вилкой, я протянул Дашеньке кусочек мяса, и она послушно открыла рот и прихватила поданный кусочек зубами, – вот, например, море…