Александр Бушков - Темнота в солнечный день

– Да не припомню что-то, – сказал Митя. – Кто их упомнит, правильных, с их гидростроителями…

– Ну, по совести говоря, не все, кто пробились, – правильные. Есть и талантливые. Только тоже меру знают и границу не переходят. Эти, я так считаю, классом выше. Другое дело, что Аюкан в этом плане – жуткая дыра. В больших городах пробиться легче, хотя тоже не сахар.

– А почему тебе в Шантарск не уехать?

– Тяжел стал на подъем, Митрий, честно тебе говорю. И – малышок. Тебе, извини, не понять… Вот и сижу, халтурю помаленьку, чтобы было на жизнь да на алименты, и одна надежда – вдруг в жизни что-нибудь да перемелется, оттепель какая… ладно, давай-ка о тебе, обо мне все равно больше ничего интересного. – Он пошарил в куче бумаг и достал моментально узнанную Митей папочку с его стихами. – Почитал. Очень внимательно, поверь. Не так уж у нас в Аюкане много народу берется стихи писать, да еще в твоем возрасте, с твоей простецкой биографией книжника-самоучки. Я не поэт, а потому порой буду гвоздить сплеча. Не обидишься?

– Да куда там, – сказал Митя.

– И скажу я тебе так… С десяток стихов у тебя красивых. И только. Не от жизненных впечатлений писал, а по чужим. Ну вот скажи ты мне честно: были у тебя, сопляка, в жизни роковые трагедии, любовные разлуки, такие, чтобы жить не хотелось?

– По правде, нет, – признался Митя.

– Ну вот, а ты шпаришь – красиво, но не из жизни взято. И это сразу чувствуется. Надо это как-то в себе преодолеть, что ли. На что-то другое нацелиться. Вот «Параллельные миры» и «Выстрелы из прошлого» другое дело. Там уже что-то твое есть, неподдельное. И «Баллада о пиратах» неплохая, на бардовскую песню ложится. – Он наполнил рюмки. – И совсем уж меня заинтересовал «Старый коммунист». Вот это, Митрий, говорю без дураков – оригинально. Нестандартно. Наподобие «Уберите Ленина с денег!». Почитаю? Ты скромно так не потупливайся, тебе должно быть приятно.

– Валяй, – сказал Митя с напускным безразличием.

Бережно отложив листок в папочку, Рубенс примерился к опустевшей наполовину бутылке и заключил:

– Ну, по половиночке, а то интересный разговор собьется, а он у нас получается интересный… ты со стихами прорваться куда-нибудь не пробовал?

– Да пробовал, – сказал Митя. – Весной еще, ходил в Союз писателей, а там классик Пильчичаков. Ну, выставить он меня не выставил, посидел, поговорил. Стихов, правда, читать не стал – сказал, у них принимают только на машинке напечатанные. Я ж упрямый. Выписали через «Посылторг» пишущую машинку, печатать научился. Опять сходил, на сей раз взял. Читать, правда, не стал, в стол положил, сказал, в декабре будет семинар молодых прозаиков и поэтов, он меня запишет. Параллельно сходил в альманах, там взяли, обещали рассмотреть. Пришел через месяц – не рассмотрели, а там в отпуск ушли, а там опять не рассмотрели – много у них этого добра. Ну, параллельно забросил в парочку журналов – не столичных, сибирских. Стихи не вернули, ответили что-то в таком духе: работайте над собой, читайте больших поэтов, не опускайте рук, больше уделяйте внимания идейности… ваша любовная лирика нам кажется не почерпнутой из жизненного опыта, а из большой литературы… Я одного не пойму, Рубенс: чем им «Старый коммунист» не приглянулся? Писал я его не из каких-то там идейных побуждений, но получилось вроде бы вполне идейно…

– Времена, Митя, не те, – сказал Рубенс. – Я так прикидываю: не подошло оттого, что нестандартно и оригинально. Это лет пятнадцать назад проходило или чуть попозже, а потом идейность стала суконная. Вот и тормознули. Да тут о многом можно поговорить, только мы уже, чувствую, близимся к тому градусу, за которым серьезные разговоры если и ведутся, то забываются… А жаль, что я стихов писать не умею, а иногда тянет… Ну, я по-другому умею… хочешь, я тебе свои «выстрелы из прошлого» покажу? У тебя, – он кивнул на «Лесную фею», – «привет из будущего», а у меня как раз «выстрелы из прошлого»… Показать?

– Покажи, – сказал Митя, сам уже изрядно хмельной.

Рубенс вышел в соседнюю маленькую комнату, долго возился там и наконец принес большой прямоугольный сверток, в котором, без сомнения, таилась картина. Развязал шпагат, стал разматывать плотную бумагу.