Александр Бушков - Темнота в солнечный день

– Как по творческому замыслу – собьют? – спросил Митя, кивнув на бравых зенитчиков.

– Я так думаю, собьют, – кивнул Рубенс. – У наших хрен полетаешь. Ну как?

– Классно, – сказал Митя искренне. Серьезно, нравится.

– Это, по большому счету, шуточки. Шутить и живописью можно. Ты вот эту посмотри, последняя…

Рубенс откинул холстинку с самой большой картины, стоящей на подрамнике в углу, сказал чуть виновато:

– Названия еще не придумал, – и, как ни пытался это скрыть, уставился на Митю испытующим взглядом.

Митя подошел поближе. В живописи он был темноват, но знал, что такие картины, три в одной, четко отделенные одна от другой, называются «Триптих». Слева – поясной портрет красноармейца, сразу видно, ухаря и удальца – кубанка с красной звездой сбита на затылок, из-за под нее кудрится великолепный чуб, гимнастерка крест-накрест перевита пулеметными лентами, шашка в серебре, красные «революционные» галифе, маузер через плечо. Под уздцы он держит высокого гнедого коня с фасонно изукрашенным седлом – тут и серебряные бляшки, и цветные ленты, – и уздечка украшена бляшками, сколько хватило места.

Справа – подтянутый молодой офицерик, вряд ли старше красноармейца – а тому годков вряд ли побольше, чем Мите. Фуражка с трехцветной кокардой заломлена не хуже. Как у красного, на погонах по одной звездочке – прапорщик, – шашка не такая богатая, но офицерик положил руку на эфес с таким видом, точно прошел с ней сто кампаний. Бинокль на груди, планшет на боку, еще какой-то плоский кожаный футляр. Сразу чувствуется: оба весельчаки и пижоны, доведись им фотографироваться, снимались бы именно так, да еще коней по лихости в фотографию завели бы – у офицера в поводу красивый вороной конь, пусть и не с таким богатым седлом.

А посередине, на картинке размером вдвое больше двух других, – два низких продолговатых холмика, и к ним печально наклонили головы кони – гнедой и вороной. Перевернутая кубанка рядом, и мятая фуражка, и две сабли воткнуты в землю, и деревья рядом какие-то корявые, и небо над ними низкое, серое, печальное…

– Это что – они? – негромко спросил Митя, указывая на веселых пижонов.

– Они, конечно, – сказал Рубенс так же негромко. – Сядем вмажем?

Сели. Когда рюмочки опустели, Митя так же негромко спросил:

– Рубенс, ты что – за белых? Я никому не скажу, если что. За это и не шпыняют сейчас, в общем. Я, между прочим, с одним натуральным белобандитом знаком. И ничего ему не сделали, живет себе спокойненько. Могу познакомить, нарисуешь с натуры. Красных нарисовали столько, что и не сосчитать. А у тебя будет натуральный белобандит. Бывший журавлевец.

– Ты знаешь, надо подумать… Ну, а картина тебе как? Что думаешь своим умом?

– Сильно, – подумав, сказал Митя. – Стоят себе ребята, жизни радуются под солнышком, а потом сойдутся… И только шашечки в землю.

– Вот то-то и оно. А что до твоего вопроса – ни за каких я белых. Как и ты наверняка не за красных. За них, я так думаю, имело смысл стоять, когда они хлестались. А так… Что получилось, то получилось. Не нам судить, нам с этим просто жить… Как уж получается. Да, мы про твой заказ забыли. Принести?

– Еще бы! – воскликнул Митя.

Рубенс ушел в соседнюю комнату, вскоре вернулся, неся картину изображением к себе.

– Ты знаешь, – сказал он чуть смущенно, – как я ни старался, не получилась у меня русалка. Ну вот не видел я ее русалкой, хоть ты тресни. Бывает так с художниками. Да с тобой тоже наверняка бывало: не лезет строчка в стихотворение, хоть ты тресни…

– Бывало, – сказал Митя.

Рубенс осторожно поставил картину на свободный от красок и бутылок маленький столик, приставил к стене, заботливо чуть наклонив. Митя уставился с нешуточным любопытством.

Сверху и в самом деле было написано: «Лесная фея». На заднем плане был лес – довольно густой, с повисшей меж могучих сучьев паутиной, слабо пронизанный лучами заходящего солнца. Меж крайними деревьями и неглубоким прозрачным ручейком – широкая полоса густой зеленой травы, и в ней, вольно опершись на руку, лежала обнаженная Марина, в позе, исполненной самой что ни на есть здоровой эротики, бедра прикрыты высоким кустом багульника, одну грудь скрывает трава – но Митя-то прекрасно знал это тело и легко домысливал то, что обычному зрителю было недоступно. Марина смотрела – смотрела! – казалось, прямо ему в глаза, улыбаясь легко, беззаботно, весело, так, словно неведомая операция уже закончилась успешно и она впервые в жизни увидела Митино лицо.