Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Последнее, что зафиксировал мой зрительный нерв, это легкий оскал на лице Турумова. Так бывает, когда причиняют кому-то боль, наблюдая за реакцией.

Я прошу прощения, но в этот момент меня так уебало током, что я физически почувствовал, как мои глаза вырываются из орбит, а из-под них летели искры!!! Ручка крутилась несколько нескончаемых секунд. Казалось, мои мышцы, их волокна, рвутся от электрических спазмов, мозг вскипает, тело трясется и выгибается в неестественных судорогах, каждая клеточка организма кричит адским ором от страшной, нереальной боли!!!

Эту боль нельзя терпеть. Ей невозможно сопротивляться. Она ломает все твое сопротивление. Она пугает, описать-то словами невозможно.

Все мои мышцы сократились так, что меня подбросило со стула. Очнулся я уже на полу, в легкой прострации после болевого шока. Колики по телу. Провода слетели.

Меня снова усадили на стул. Подсоединили провода. Сказали: «Вот видишь, значит, ты говоришь неправду».

— Ну что, продолжим? — не унимались они.

У меня все сжалось внутри от предстоящей боли.

— Я не знаю ничего, я же вам говорю!

И снова быстро завертелась ручка.

Ток рванул по телу! Искры из глаз. Во мне взорвалась бомба! Меня жгло, трясло и резало изнутри тысячами раскаленных лезвий! Я заорал так, как не орал никогда!!! Но трясти не прекращало.

Ручка продолжала крутиться еще несколько секунд. Это были не секунды — это была вечность! Во мне кричал от боли каждый атом, каждая клетка. Надсаживались от крика голосовые связки. Из горла исторгался вопль… Рвались натянутые до предела нервы, жилы, мышцы! Я был комком трясущейся, орущей боли. Я не был человеком. Это было чудовищно, невыносимо больно — и долго!!!

Очнулся снова на полу. Вместо мыслей в голове — животный страх, страх того, что это снова повторится. На крик сбежались другие опера. Меня поднимают и снова усаживают на электрический стул. Что-то спрашивают. Курят мне в лицо, кричат на меня грязным матом, клянутся раздавить, как тлю ногтем. Бьют по голове, тычут палкой в бок, заставляя сознаться в каком-то убийстве с применением автоматического оружия. Заставляя признать совсем мне незнакомые, ненужные, непонятные вещи! Лампа в глаза. Голова раскалывается, мысли спутаны, скатаны в клубок онемелого ужаса. Я в полубреду. К пальцам рук снова подсоединили провода. Снова дали ток — резко, много!

Крик, боль, шок!!! Потом еще и еще. С каждым разом садист Турумов увеличивал «дозу». Я не знал, что мне делать! Терпеть было невозможно. Начал размышлять над тем, чтобы со всего размаху удариться головой об угол стола. Чтобы отключиться, вырубиться, остановить это хотя бы на время. Но только не соглашаться с ними, не перешагивать ту черту, из-за которой нет возврата.

Они промучили меня часа два, время от времени вращая ручку старого телефона. Уже была глубокая ночь. За окном было темно. Изредка по дороге проносились машины. Мне страшно хотелось пить, в туалет и даже курить.

Это было похоже на дурной сон, который всё не прекращался и не прекращался.

Я стоял на своем, тупо повторяя: «Я ничего не знаю. Я ничего не делал! Вы ошибаетесь. Оставьте меня в покое. Не помню, не знаю, нет, не был, нет, не я!» — et cetera.

Нес глупые, детские отмазки. Просто потому, что мозг был парализован и не мог придумать подходящих ответов. Например, вспомнить, где я был на момент инкриминируемого преступления, и заявить об алиби. Но я как будто зациклился, застопорился, завяз. Невозможно было собраться с мыслями, тем более после того, как через меня пропускали ток. Нельзя было выпутаться хитростью, быстротой мысли, потому что мозг был занят другим — он обрабатывал потоки болевых импульсов, он выживал.

Я оказался в следующем кабинете. Это было похоже на конвейер пыток, где в каждом месте допрашивали по-разному. В первом руками, ногами, подручными предметами. Во второй — допрос психологический. Слом убеждений, проба моральной прочности, прощупывание слабых мест.

В третьем — грубая сила и электрический ток. Все это напоминало мне сцену из романа Оруэлла «1984», когда главного героя пытали и проламывали разными методами, пока полностью и бесповоротно не сломали в камере № 101, узнав о его главном страхе, сотрясающей его душу фобии.

Ничего хорошего я не ожидал и в четвертом кабинете. В нем были другие лица. Уже подуставшие, как и я, и оттого более раздражительные. Опера по имени Женя и Семён. К моему удивлению (давно пора было), они сводили меня в туалет. (То, что я увидел в туалете, повергло меня в культурный шок! Это были обгаженные унитазы, переполненные милицейским калом. Такие смачные кучи-сталактиты, продукт обильного пищеварения. Использованная бумага, разбросанная по полу, бросалась в глаза, вызывая отвращение. Туалеты никто не смывал, хотя слив работал. Мусорные урны — переполнены. Вонь невыносимая. Накурено. Отвратительное, загаженное место!) Я справил нужду и подумал, что если у этих ребят так загажен сортир, то это прямой показатель их отношения к рабочему месту, к самой работе. Другими словами, срать они хотели на свою работу, на чистоту ее исполнения. А еще я подумал, что это показатель (как же иначе) их коллективного культурного уровня… И если такое у них творится в туалете, подумал я, то что же происходит в головах? И окончательно расстроил себя этим умозаключением.