Энн Наполитано - Милый Эдвард [litres]

– Что ты имеешь в виду?

– Я не хочу. Я думал, что хочу, но на самом деле нет.

– Эдвард?..

Он хотел объясниться, но не знал как: если бы он сказал, что внутри него что-то изменилось, это встревожило бы дядю. Но это было правдой. Простыня, под которой пряталась его душа, начала сползать еще вчера, в машине. Пройдя через толпу, Эдвард избавился от простыни окончательно. Славься, Мария, преисполненная благодати. Эдвард понял, что ни разу не представлял себя на самом слушании. Может, где-то в глубине души он знал, что не придет на него? Если это так, то что он делает здесь?

Эдвард почувствовал, что достиг какого-то нового уровня осознания, что пробудился ото сна. Он ощутил себя мигающей точкой на карте, в этом здании, на этом этаже, на этом металлическом стуле, где он сидел, положив руки на колени. Я в Вашингтоне, а это не настоящий штат [8]. И после этой мысли Эдвард понял – и осознание показалось каким-то смутным, но правдивым – истинную причину, по которой он не мог спать в доме тети и дяди. Лейси – не настоящая мама, Джон – не настоящий отец. Он потерял все настоящее. К тому же сложно было притворяться ребенком Джона и Лейси, ведь их собственные дети так и не родились, а Эдвард уже не был ребенком.

Эдвард уронил лоб на ладони.

Извините , мысленно обратился он к дяде.

Джон прочистил горло.

– Сегодняшнее слушание – публичное. Я хотел поприсутствовать на нем и сделать пару записей, чтобы потом ответить на твои вопросы, если они возникнут. Но если ты хочешь уйти, все в порядке. Я пойму.

– Вы должны пойти на слушание, – сказал Эдвард. – У меня действительно могут возникнуть вопросы. Шай попросила меня привезти заметки, так что вы можете сделать их за меня. А я подожду здесь. У дверей стоит охранник. Со мной все будет хорошо.

Джон смотрел на него широко раскрытыми глазами.

– Послушай, – сказал он, – твоя тетя считает, что мы напрасно приехали сюда, хотя ты сам настоял на приезде. Мне следовало бы прислушаться к ней. Я слишком упрям.

Эдвард расстроился из-за того, что расстроился дядя, и из-за того, что он, скорее всего, злился на самого себя.

– Слушание вот-вот начнется. Вам определенно стоит пойти.

– Уверен?

– Да.

Когда Джон ушел, Эдвард остался неподвижно сидеть на жестком стуле. И на миг ему показалось, будто его обхватил ремень безопасности. И руки похолодели, в точности как в тот день, когда он прижимал ладонь к окну самолета. Он вспомнил, как давил на иллюминатор, а потом отдергивал руку. Эдвард мог поклясться, что прямо сейчас чувствовал брата рядом, тепло его плеча. Это не было похоже на воспоминание. Он сидел на складном стуле, но ему казалось, будто ремень безопасности самолета туго стягивает его пояс.

Эдвард слышал сердцебиение матерей, отцов, братьев и сестер, супругов, кузенов, друзей и детей, собравшихся наверху. Его грусть сливалась с их грустью. Он был рад, что остался здесь, на цокольном этаже. Потому что в зале ему не место. Его место рядом с мертвыми, рядом с теми, кто не пришел на слушание, с теми, кто знает все и одновременно не знает ничего.

Через час он услышал шаги, это был дядя.

– Слушание только что закончилось. – Джон оглянулся. – Мы должны уехать прямо сейчас. Охранник встретит нас у черного хода. Пришли сотни людей, слишком много, чтобы поместиться в одном зале.

Эдвард понимающе кивнул: он слышал биение десятков сердец, и новость не удивила его.

– Большинство из них пришли, чтобы увидеть тебя. Это возмутительно. – Джон махнул рукой, как будто это должно было помочь смахнуть людей в сторону. – Одна женщина припарковалась на заднем дворе. Она согласилась довезти нас до нашей машины, чтобы мы могли избежать толпы. – Он повел Эдварда к дверям. – Я сделал много записей, – сказал дядя. – И сфотографировал слайды, которые представили члены комиссии. Я покажу их тебе, когда мы доберемся до машины.

Эдвард помотал головой еще до того, как дядя закончил говорить.

– Все в порядке. Мне не нужно их видеть. Я не хочу знать о том, почему разбился самолет.

Дядя бросил на него быстрый взгляд. А Эдвард почувствовал облегчение: после долгих месяцев, в течение которых он не знал ничего , такое положение дел показалось ему правильным. Он не хотел знать никаких подробностей о самом худшем дне своей жизни.

Может, он именно за этим и приехал в Вашингтон, чтобы выяснить, чего же он хочет. Может, он желал стать частью общественной драмы, разыгравшейся вокруг катастрофы? Неужели он хотел, чтобы его окружали на улицах? Чтобы ему говорили, что он особенный, избранный? Может, ему нужны были ответы, которые давало слушание? Он вымучил что-то похожее на улыбку. Нет – вот ответ на все эти вопросы, и этот ответ принес облегчение. Эдварду казалось, что он прячется от событий того дня.