Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Зачем, собственно, нужен Пашке в этой истории? Он отец Аниты, ладно, но ведь и сама она здесь лишь второстепенный персонаж, и без нее тоже можно бы обойтись. Важным в этой главе является только разговор между Карлом и фрейлейн Бродер, и для него требуется много места. Достаточно было бы нескольких фраз, чтобы ввести его сюда. Примерно таких. Было ровно семь часов, когда Карл наконец нашел этот дом. То был старый доходный дом с двумя дворами и в общей сложности восемью подъездами. «Здесь живет больше народу, чем в нашей деревне», — подумал Карл, когда после недоразумений с жильцами перепутанного им подъезда во второй раз подымался по крутой лестнице на пятый этаж. При этом сердце его стучало от волнения и он все еще не знал, что скажет, когда фрейлейн Бродер откроет ему дверь. Перед дверью с латунной табличкой «В. Бродер» (почему В.?) он несколько минут постоял неподвижно, прежде чем покрутить ручку звонка. Если бы он услышал изнутри голоса, он бы ушел. Но тут она открыла, и разговор, который мы имели в виду, начался.

Кто открыл?

Фрейлейн Бродер.

Кто это? Не больше чем фамилия пока что, даже без имени (но должно же, наверно, у нее быть и имя), для Эрпа, возможно, уже образ из сказки, контур прекрасного профиля, но далеко еще не портрет, черно-белый или цветной, не говоря уже о какой-либо пластичности или прочем. А ведь в конечном счете все дело именно в этом, «прочем» (не в разлете ее бровей, не в объеме бюста или цвете волос), и для этого нужно обратиться ко всему тому, что когда-то участвовало в формировании ее, для этого нужно завести речь издалека, возможно, даже очень издалека, сделать немалое отступление и во времени и в пространстве. Тут недостаточно сказать: старый доходный дом с двумя дворами и в общей сложности восемью подъездами, в котором живет больше народу, чем в Альт-Шрадове на Шпрее, — если говорить о доме, в котором родилась фрейлейн Бродер (именно здесь родилась, несмотря на близость родильного дома, ибо отец ее был почему-то против больниц и врачей) и жила до начала учебы и теперь снова живет, правда в качестве гостьи, как берлинская гражданка второй категории, без прописки, допущенная в свой город лишь на время практики. Тут мало также сказать: старый доходный дом в районе Берлин-Митте, или, точнее, в почтовом районе 104 (прежде H-4), то есть в районе, на юге примыкающем к Шпрее, на востоке граничащем с Розенталерштрассе и Брунненштрассе, а на западе и севере упирающемся в Берлинскую стену, даже название улицы и номер дома мало что скажут, если не начать издалека по времени, то есть не обратиться к прошлому, далекому прошлому, к году 1743-му, например, когда тринадцатилетний горбатый еврей Моисей Мендельсон, прибыв пешком из Дессау, пройдет — в пяти минутах от вышеупомянутого доходного дома — через Розентальские ворота (единственные ворота, открытые тогда для пришлых евреев) в город, чтобы найти учителя, который бесплатно научит его читать, и писать, и думать. И вместе с этим скрюченным юнцом, который станет потом философом и прообразом Натана Мудрого и чей надгробный камень установят так, что по утрам, когда фрейлейн Бродер выглядывает в окно, чтобы узнать, какая погода, она сразу видит его, через эти ворота пройдет еще один юноша (прошли: 16 свиней, 7 коров, 2 еврея, — как значится в караульней книге), Аарон Вальштейн, который явился сюда не за мудростью, а за богатством, и наймется на улице Кляйне-Розенталерштрассе к старьевщику, женится с разрешения короля на Мирьям, дочери хозяина, вступит во владение лавкой и произведет на свет детей, которые в свою очередь будут иметь детей и так далее, пока в один прекрасный день его праправнук или даже прапраправнук, тоже Аарон Вальштейн, спустя несколько лет после того, как Берлин станет имперским городом, не купит старый дом рядом с давно бездействующим еврейским кладбищем, не снесет его и не построит на его месте новый, пятиэтажный, с двумя дворами и в общей сложности четырнадцатью подъездами, чтобы сдавать квартиры, а не жить в нем самому. Жить в нем станет его сын Рубен, продавший магазин в подвале за углом на Краусникштрассе, сменивший веру своих отцов и занявшийся банковским делом. Рубен со своей женой Рут поселится в переднем доме, на первом этаже, среди книг, картин, старой мебели, сын его Иоганнес, пишущий в газетах под псевдонимом Ганс Валь, будет жить в дешевой квартире на пятом этаже, которая опустеет в тот день, когда над Домом техники, возвышающимся за башней синагоги, взовьется на зимнем ветру красный флаг со свастикой. Двумя неделями позже в жилищном управлении появится почтальон Пашке из подъезда Ж, двор второй, и подаст заявление с просьбой предоставить ему пустующую еврейскую квартиру в переднем доме. В тот же самый день в Бергфельде, округ Могильно, Познаньское воеводство, Вильгельм Бродер подпишет договор, разом прекращающий десятилетнее мытарство на шести гектарах обжитой земли, и вместе с женой, двумя сыновьями, собакой, корзинами, мешками и четырьмя тысячами злотых покинет место, так и не ставшее его родиной, чтобы, следуя больше зову собственного сердца, нежели отечества, вернуться в рейх. Девятилетние близнецы, толкающие ручную тележку, ревут, потому что слышат всхлипывания матери и завывания собаки, впряженных в тележку спереди, отец шагает рядом, посередине дороги, чтобы широким жестом указывать встречным машинам путь в объезд семейного обоза, но, так как машин не видно, он, надув щеки, гудит дрожащими губами, барабанит и насвистывает марш, гогенфридбергский марш, во все новых и новых вариациях, иной раз даже с текстом собственного сочинения, звучащим примерно так: «ки-ки-кимвры и тевто-о-о-ны, лангобарды и ванда-а-а-лы», — ибо чувствует он себя как при великом переселении народов, о котором хорошо знает из книги, присланной ему Союзом немцев за границей. В вагоне он чертит маршруты переселения племен на запотевшем оконном стекле и счастлив, что здесь слушателей у него больше и они внимательнее (потому что трезвей), чем в деревенском трактире в Бергфельде, где всегда воняет шнапсом, который он не переносит из-за своего желудка: его он испортил раз и навсегда в 1917 году, когда пошел на войну добровольцем. Чем больше он воодушевляется, тем подробнее становятся сообщаемые им сведения: палец его останавливается на комке грязи в центре окна, у Боденского озера, алеманны совещаются у костра (перебраться ли им на плотах на другой берег, обойти ли большое озеро или повернуть обратно?), и тут одна из женщин, полногрудая, с белобрысым малышом в заплечной корзине, проталкивается в круг вождей и говорит (разумеется, по-алеманнски, но этого языка слушатели, конечно, не понимают и приходится говорить по-немецки): «Мы уже зашли невесть куда, а о стирке никто и не думает, не хотела бы я увидеть ваши подштанники!» И это всех убеждает, они не уходят от озера и становятся германским племенем, с тех пор французы, эти неудавшиеся франки, называют нас «альмань», а не вандалами, к примеру, те были более непоседливы и оттого очутились вот здесь, внизу — кивок в сторону дверной ручки, — в Африке, среди негритянок, вот почему иной исследователь в тропическом шлеме порой восклицает «Ого!» при виде чернокожего с голубыми глазами. Потом наступает очередь свевов, и англов, и ютов, и саксов, и остготов, и вестготов, но для них стекла уже не хватает, он знает о них решительно все, но — ни слова больше по-польски — приходит пограничный контроль и справляется о деньгах, и Одоакр гибнет от кинжала, и ночью в Бузенто, как известно, хоронят Алариха, и Карл Мартелл одерживает победу над арабами, и Вильгельм Бродер тоже одержит победу в чужой стране, которая не такая уж и чужая, ведь он родился там в Берлине, в году ноль-ноль, и у него есть паспорт (продление которого ежегодно стоило ему одной свиньи), следовательно, он немец, имперский немец, и он имеет право петь песнь о великой Германии, и он горланит ее из окна, когда поезд подходит к Нойбенчену, где продают кофе в бумажных стаканчиках и реют знамена пробудившейся Германии. Близнецы гордятся своим отцом, только жена все еще тихонько плачет, но теперь лишь от страха (ибо она никогда не бывала дальше Могильно), а не от боли разлуки и уж, конечно, не от раскаяния, что когда-то сказала «да» этому ветрогону с больным желудком. Раскаиваться в чем-либо — на это она не способна, и, если бы кто-нибудь спросил ее, она в ответ лишь улыбнулась бы застенчиво, так, как улыбалась, когда родственница из Познани задала ей вопрос, любит ли она этого человека, нуждавшегося в книгах и слушателях, как иные бездельники в пиве и водке. Она не понимает таких вопросов. Она носит его имя, делит с ним постель, рожает ему детей; вязание, на которое падают ее слезы, важней подобных вопросов, ибо Герман [3] Имя дано в честь херускского князя Германа (Арминия), который одержал победу над римлянами в Тевтобургском лесу (9 г. н. э.). (само собой, херуск) даже в столице рейха родится голым. Случится это шестью неделями раньше срока, в приюте на Аугустштрассе, который теперь официально именуется семейным общежитием Национал-социалистской народной благотворительности, но в просторечии по-прежнему зовется Аугустовской ночлежкой; Герман не пьет, не кричит, но этот живой скелетик нужен им для получения квартиры. Благодаря ему они получают квартиру в верхнем этаже дома рядом со старым еврейским кладбищем (три комнаты, кухня, ванная), с парадным и черным ходом и подаренной государством мебелью, которую они расставляют не сразу, так как прежде нужно снести легкого, как перышко, херускского князя на кладбище, за много станций подземки, у Шиллерпарка, в верхней части города, куда сегодня уже не проедешь, да и ехать незачем, могилы уже давно нет, как и могилы вождя остготов, которую срыли в год Олимпийских игр. Мать считает, что виною всему молоко, которое приходилось покупать в магазине, и ее слезы, никогда не иссякающие, падают на чужое грязное белье, близнецы разносят «Берлинер иллюстрирте» и «Коралле», а Вильгельм Бродер завоевывает Берлин в роли портье гостиницы, агента по распространению игрушки «йо-йо», продавца лотерейных билетов, сторожа парка и, наконец, государственного служащего, курьера имперской типографии на Гичинерштрассе, с перспективой повышения. Слушателей у него теперь предостаточно: по воскресеньям — близнецы, в будни — сослуживцы в помещении для курьеров, вечерами — иногда соседи, но не все — Пашке, например, никогда. Тот, наоборот, завел себе привычку каждый раз, встречая его в подворотне, шумно втягивать носом воздух и сплевывать, ибо Бродер, во-первых, перехватил у него квартиру и, во-вторых, якшается с евреями нижнего этажа, с этими Вальштейнами, которые слишком стары и слишком устали, чтобы последовать за сыном в Англию. Бродер действительно часто бывает у них, потому что там есть книги, в том числе и о великом переселении народов, но они его больше не интересуют, теперь он добрался до греческих богов, потом до тибетцев, до шумеров и до инков. Во всем этом он мало понимает, призывает на помощь воображение, как уже однажды в случае с алеманнами у Боденского озера, и решает изучать одну из проблем до тех пор, пока не освоит полностью и сможет написать о ней книгу, такую, чтобы все ее поняли, и уже исписывает толстые пачки почтовой бумаги и сам не замечает, как добирается до китайских императоров и Ивана Грозного, а когда доходит до Фридриха Великого, Вальштейн рассказывает ему (не подозревая, что творит) о Моисее Мендельсоне, который хотел разъяснить самым маленьким людям самую высокую мудрость и заслужил большой надгробный камень на соседнем кладбище. И пока горит синагога, звенят стекла в нижнем этаже, разрушают кладбище, Пашке дает показания в полиции, что видел на Коппенплац евреев — Рубена Вальштейна и его жену — без звезды, полиция забирает Вальштейнов, Пашке переезжает на нижний этаж переднего дома, Вильгельма Бродера увольняют из имперской типографии за пропаганду в пользу евреев, перед призывом он впервые за много лет снова спит с женой, его отчисляют из ландштурма по причине желудочного кровотечения, жена производит на свет девочку, один из близнецов гибнет в Африке, все квартиры евреев в районе Хакешермаркт освобождаются, боковой флигель с шестью подъездами рушится и погребает под собой жену Пашке и его детей, Бродер ввинчивает запалы в гранаты, жена его под артиллерийским обстрелом ходит за водой к колонке на Краусникштрассе, Пашке становится любезным и приветливым, второго близнеца застреливают возле биржи и хоронят на еврейском кладбище, Бродер спасает жену и ребенка из затопленного туннеля подземки, пятилетняя девочка выпрашивает у русских солдат махорку и роется в развалинах бокового флигеля в поисках дров, — пока все это происходит, следовательно, с тридцать девятого до сорок пятого года, семь томов сочинений горбатого еврея хранятся в буфете на пятом этаже, потом годами лежат они на ночном столике рядом с кроватью, на которой лежит Вильгельм Бродер, читает, исписывает стопки почтовой бумаги и все рассказывает, рассказывает последнему оставшемуся у него слушателю — дочери. Мать, как обычно, в пути; в Магдебург она отправляется за сахаром, в Бесков — за картофелем, а в Вердер — за фруктами. На подножках и крышах вагонов она едет по маршрутам, которые он придумывает, лежа в кровати, и, если ей удается что-нибудь привезти, у него уже готов план, как без особых трудностей все это удвоить, если, например, на черном рынке у Бранденбургских ворот обменять сахар на американские сигареты, поехать в Потсдам (в первые месяцы после войны от Ванзее на пароходе, позже на паровике, с осторожностью добираясь до него по деревянному настилу у Кольхассенбрюка), отдать там сигареты за русский солдатский хлеб, нарезать его ломтями, ломти намазать патокой и у озер Мюггельзее или Теглерзее продать их купающимся по высоким ценам, летом загодя купить на эти деньги у вокзала Германштрассе (конечная остановка узкоколейки Нойкёльн — Миттенвальде) дров, зимой обменять их на кремни и фитили, часть которых сбыть возвращающимся на родину солдатам в обмен на самодельные (из гильз) зажигалки, укомплектовать их оставшимися фитилями и кремнями и отвезти в магдебургские села, чтобы там обратить в сахар. Мать не возражает против такого пути к благосостоянию, но сокращает его, сдобрив сахаром крупяной суп, а утечку сахара сваливает на полицейскую облаву и с последними пододеяльниками отправляется в Пазевальк, чтобы раздобыть картофель. Она рада, когда муж полон идей, читает, говорит, следит за дочерью, и пугается, когда он вдруг умолкает, лишь изредка стонет, не дает ей указаний, а когда он перестает и читать, она бежит, не обращая внимания на его протесты, к врачу, который сразу же забирает его с собой. И опять слезы, которые всегда у нее наготове, капают на чужие ткани. Ради дочери, которую она не хочет таскать с собой по деревням или оставлять одну дома, она научилась у фрау Вольф (ранее подъезд К, после разрушения левого флигеля снимает комнату у Бродеров с выходом на черную лестницу) портняжить и теперь обшивает всех, кто может заплатить талонами на жиры, углем или зерном, шьет и для новой фрау Пашке, которая вышла замуж за старого вдовца, позарившись на большую квартиру, и спустя несколько лет родила ему ребенка от темнокожего американского сержанта, а теперь рассказывает на пятом этаже, что Пашке все еще боится Бродеров из-за той истории с евреями и постоянно бегает к властям, чтобы примелькаться там и втереться в доверие на случай, если против него имеется какой-нибудь материал. Но материала никакого нет, не появится он и тогда, когда Вильгельм Бродер после долгого отсутствия вернется из Шарите́ с четвертью желудка и больным сердцем и будет только медленно прогуливаться и вынашивать идеи. В то время как пенсионер почтового ведомства занимается полезной деятельностью — распределяет продовольственные карточки, проверяет заявки на ремонт печей, собирает средства для народной солидарности, Красного Креста, жертв землетрясений, для заключенных в тюрьмы Западной Германии патриотов, на национальные памятники, ведет домовые книги, проверяет списки избирателей, вешает над воротами портреты государственных деятелей и потом снимает их, водружает флаги, следит за входящими и выходящими из дома и дает справки, — пенсионер по инвалидности Бродер шествует по улицам Берлина, седовласый, неторопливо важный из-за своей одышки, и ищет следы знаменитых личностей, подробности о которых должна по вечерам раздобывать в библиотеке дочь. Началось все с Мендельсона, верность которому он пронес через все катастрофы. Могила на соседнем кладбище была разрушена и исчезла, дома его на Шпандауэрштрассе больше не найти, но зато уцелели ссылки на Лессинга и Николаи, на Кёрнера, Шульце-Делича и Карла Маркса, на Ранке, Цельтера, Xодовецкого, Хуфеланда, Литфаса, Гумбольдта и Гегеля. Список изо дня в день становится все длиннее, хорошо бы написать книгу о Берлине и его великих мужах. За эти годы Бродер стал скромней, не надеется уже сам во всем разобраться, вообще интересуется просто жизнью людей, прежде всего их возрастом, и сразу же возникают целые истории с множеством «Вот как?», и «Ага!», и «Тут Лессинг сказал Вольтеру: „Дорогой мой“», и пачки почтовой бумаги растут на буфете; девятнадцать пачек по пятьдесят листков, почти тысяча исписанных без полей страниц была готова, когда школьная реформа полностью вывела из строя изношенный сердечный механизм старого Бродера. Ибо чем начитанней он становится, тем более растет его преклонение перед людьми, понимающими то, что для него остается недоступным, и, так как дочь благодаря отличному табелю с его гордого согласия поступает в старшие классы средней школы, его уважение, после исчезновения старого Вальштейна не нашедшее другого подходящего объекта, принадлежит теперь ей и толкает его незадолго до ее выпускных экзаменов к роковому решению освободить дочь от участия в деле его жизни и самому переступить порог городской библиотеки, доныне им избегаемой из-за робкого благоговения. Так как дочь, давно уже de facto взявшая в руки управление семьей, по необъяснимым причинам не одобряет этого шага, Вильгельм Бродер однажды утром, когда она еще в школе, под предлогом посещения врача надевает костюм, белую рубашку с галстуком и уходит из дому и, поскольку Пашке смотрит ему вслед, заворачивает направо, в сторону Шарите́, на Ораниенбургерштрассе, делает крюк вокруг Острова музеев и спустя полчаса в полной растерянности стоит перед стеной ящиков с каталогами, на которые ему указала пожилая библиотекарша в ответ на вопрос о литературе по Шарнхорсту [4] Герхард Иоганн Давид Шарнхорст (1755—1813) — видный немецкий полководец, один из героев национально-освободительной войны против Наполеона. . Чтобы не привлекать к себе внимания, он, следуя примеру остальных, ставит ящик на свой стол и просматривает карточки, все подряд, ибо не знает, где и как ему искать, а когда пытается отгадать, что могут означать цифры (XII, 279 с.) и сокращения (доп. изд., с факс. и илл. авт.), он уже и не знает, что, собственно, ищет. Сосредоточенно, словно должен выучить их наизусть, читает он названия издательств, обозначения годов и страниц, шифры и нумерацию поступлений, удивляется количеству имен авторов, пугается, что столько мужчин (и даже женщин) до него уже написали книги, иные даже по две, три, десять разных книг, пытается понять смысл таких названий, как «Швейцарский идиотикон» [5] Словарь швейцарских диалектизмов. или «Критика учения о переходе индогерманских лабиовелярных взрывных звуков в германские чистые лабиальные», горит нетерпением узнать что-нибудь о «Надгробных проповедях в Сером монастыре» или о «Гренландских процессах» [6] Сатирический роман Жан-Поля; Жан-Поль — псевдоним немецкого писателя Иоганна Пауля Фридриха Рихтера (1763—1825). , сидит несколько часов, красный от возбуждения, забыв об обеде и кофе, и пугается, когда молодая библиотекарша, давно наблюдающая за ним, осведомляется о его пожеланиях. Он обстоятельно объясняет, зачем явился сюда: он пенсионер, получает пенсию по инвалидности — желудок, сердце, десять минут требуется, чтобы подняться по лестнице, — он много ходит по людным улицам, каждый знает, куда идет, но не знает, откуда он явился сам, в историческом смысле, топчет камни мостовых, которые топтали и до него, живет в домах, где до него жили другие, и отцы, и деды тоже, те, без кого и его не было бы на свете, но он-то, Бродер, имеет в виду даже не предков, а знаменитых мужей, без которых люди были бы иными, не такими, как сейчас, даже если они не знают этого или не желают с этим считаться, взять, к примеру, Лейбница или Либкнехта, и Мендельсона, и Борзига [7] Предприниматель, один из основателей крупной металлургической и машиностроительной промышленности в Германии. , и Шамиссо, а если люди почему-либо не хотят верить этому, то пусть подумают о Марксе, а может быть, даже и о Гитлере — да, и о нем тоже. У библиотечной девицы нет ни желания, ни времени вступать в дискуссию, она уже все поняла и со словами «Систематизированный каталог, литература о Берлине, отдел истории, подотдел: берлинские знаменитости» тащит его в соседнюю комнату, ставит перед ним ящик с каталогом, потом, видя его беспомощность, передумывает, направляет его в читальный зал и заказывает ему несколько книг. Но это занимает некоторое время (девица должна проставить шифры на требованиях, отправить их в хранение, там должны найти эти книги, отправить в читальный зал, дежурная по читальному залу должна отнести книги к столу Вильгельма Бродера), в течение которого седовласый господин рассматривает книги на полках для свободного доступа читателей, обнаруживает там лексикон, хочет что-то поискать в нем, но не знает, что именно, в голове его теснится такое множество идей, что не так просто извлечь оттуда одну из них, и вот таинственная сила выталкивает на свет божий великое переселение народов, он находит карту, прослеживает путь остготов и вандалов, но сам не знает, для чего это ему, слишком уж это напоминает Бергфельде, Союз немцев за границей и Нойбенчен, он только знает, что теперь ежедневно будет приходить сюда и по вечерам ошеломлять дочь своими познаниями. Но вот книги появляются на столе, целая стопка старых и новых книг о Берлине и его знаменитостях, три стенки книг образуют открытое каре, и он сидит перед этими стенками, заслоненный ими и слегка наклонясь вперед, и бегло — с дрожащими руками и горящими глазами — просмотрев заголовки, больше не шевелится.