Элеонора Браун - Мой собственный Париж [litres]

Остаток этого дня и весь следующий я искала каждое напоминание о том Париже, в котором жили Эрнест и Хэдли. Здесь была петляющая, вымощенная камнем улица Муфтар с торговцами хлебом и фруктами. Крошечные клубнички в их деревянных ящиках – вот он праздник, который всегда с тобой, во всех смыслах. Люксембургские сады, где Эрнест расхаживал, как наполовину прирученная пантера, после дня, занятого писательской деятельностью, лохматый, голодный, с дыркой в ботинке. Все отличные кафе – Dôme, Select, Les Deux Magots, Brasserie Lipp, Closerie des Lilas… но не Ритц. Ритц – это уже другая, более поздняя версия Хемингуэя, когда у него была другая жена и совсем другая слава, когда он уже не был бедным и счастливым, одалживая книги в магазине «Shakespeare and Company».

И там был «Shakespeare and Company» непосредственно, а еще студия Эрнеста на четвертом этаже на Рю Декарт, салон Гертруды Стайн на тихой и элегантной Рю де Флер. Там была мансарда Эзры Паунд, внутренний дворик которой был украшен решеткой с висящими на ней белыми розами, покрытыми бусинками дождя. Если бы вдруг кто-то, случайно проходящий мимо, увидел меня с трясущейся камерой в руках напротив чугунных ворот, он, наверное, подумал, что я сошла с ума, потому что я только что заметила слуховое окно, которое Хемингуэй описал в своих записях. Я помешалась на слуховом окне? Может быть, я и была безумной, но я не могла остановиться.

Эти запечатленные образы ощущались исключительно важными, как подтверждающие печати в паспорте моей души. Пока я ходила и ходила, мои ноги следовали за следами прошлого, с каждой остановкой для того, чтобы прикоснуться и осознать цену искусства, цену потерь, что дали Эрнесту его книги и что они у него забрали, что забрали у меня мои тоже, и роль Хэдли в обеих наших жизнях. В некотором смысле я глубоко отождествляла себя с ними обоими. И любила их обоих, ужасно несовершенных, таких, какими они были. Она слишком безучастная и замкнутая в себе, отказывающаяся признать, что его амбиции их уничтожат.

Но пока их любовь была в расцвете, они жили на улице Нотр-Дам-де-Шам, в квартире-лесопилке, как Хемингуэй ее всегда называл – их второй дом в Париже. Улица сворачивала сразу за оживленным бульваром Монпарнас, но казалась достаточно удаленной, чтобы ощущать себя на ней, как в другом мире. Closerie des Lilas, его неофициальный офис на протяжении всех этих лет, была всего в нескольких сотнях шагов отсюда, по ту сторону высокой сиреневой изгороди. Мраморные столики, белые кофейные чашечки и белые блюдца, сигариллы Café Crème и строки в синем блокноте, которые давались легко и беспрепятственно, или тяжело, или не давались вовсе.

Квартиры-лесопилки уже не было на протяжении десятилетий к тому моменту, как я приехала. Но я все равно медленно прошлась по улице в поисках булочной, через которую Эрнест когда-то срезал путь на Монпарнас. Ее нетрудно было обнаружить по запаху, так как она издавала теплый аромат бриошей и круассанов, а также булочек с шоколадом. Запах, который посылал пули удовольствия в миндалевидное тело. Конечно, мне тоже пришлось срезать путь через булочную. Проходя мимо, я остановилась у двери цокольного этажа, на которой было написано «Танцовщицы». Сюда ходила Хэдли, чтобы играть на пианино, которое она позаимствовала. И я почувствовала вспышку узнавания и связи с ее жизнью. Она была здесь, именно здесь, семенила маленькими шажками, пока их сын, Бамби, спал дома или в коляске в Люксембургском саду с Мари Кокотт, их домработницей.

У меня по рукам пошли мурашки. Я присела, чтобы сделать фотографию. И прежде чем я поняла, что происходит, я поскользнулась на мокрой от дождя ступеньке, неуклюже упала и неприятно приземлилась на свой копчик. Камера тяжело упала на тротуар и раскололась. Вот так, в один момент мои запечатленные воспоминания пропали, ускользнули, высвободились из своей сети.

Когда я наконец перестала плакать, вмешалась та часть меня, которая решает проблемы. Несомненно, где-то неподалеку есть фотомагазин, где я смогу купить ей замену.

Отыскать магазин было непросто, также было непросто определить различные характеристики камер, в которых я не очень хорошо ориентировалась даже при самых благоприятных обстоятельствах, а тем более на французском. Я стояла там, смотрела на витрину с дорогими модификациями, пересчитывала мои оставшиеся евро на пальцах, ненавидела себя и желала вернуться назад во времени, чтобы исправить этот момент, быть осторожнее. Но это было невозможно. Что сделано, то сделано. Уговаривая себя, что я могу списать это на деловые расходы, я купила такую же камеру, как была у меня до этого. После, когда у меня остался один-единственный день до того, как я отправлюсь в Испанию и Французскую Ривьеру, это следующая остановка в моем паломничестве по хемингуэевским местам, я вернулась по своим следам, на этот раз гораздо быстрее. Я осознала, что мне достаточно едва взглянуть на карту, чтобы сориентироваться и найти все места снова. По крайней мере, в этом маленьком кусочке Парижа я была уже не просто туристом. Я знала точно, где нахожусь.