Чжан Цзе - Тяжелые крылья

Только уличный гул не знает отпусков.

Воздух резали воинственные сигналы автомобилей. Стрекотали веломоторчики — крик моды последних лет. Девочка лет пяти, изгибаясь всем тельцем и топая ножками, надсаживалась в плаче:

— Я мороженого хочу! Мороженого!

Отец, обхватив ее, как цыпленка, то уговаривал, то запугивал:

— Вот поплачь, поплачь еще, я тебе задам! Восемь порций съела! Нельзя много есть — в животе червячки заведутся!

Молодой человек — наверное, временный торговец из «ожидающих работы» — напористо рекламировал свой товар:

— Покупай! Покупай! Свежие булочки с маслом!

— Газеты! Газеты! Последние новости культуры! Ли Гу вышел больной на сцену! Су Сяомин исполнил «Тропинку родной деревни»!

Регулировщик на перекрестке в мегафон делал внушение удиравшему грузовичку:

— Эй, «Ухань», ты как поворачиваешь? Я тебе говорю, 31-04889! Вернись, вернись-ка. Не слыхал? А ну стой, кому говорят!

Грузовичок, как нашкодивший ослик, остановился… как раз в том месте, где остановка запрещена. Очевидно, шофер совсем голову потерял.

Постовой, разумеется, снова в крик:

— Куда смотришь, где встал?!

Из магазина радиотоваров, где исступленно, словно соревнуясь, орали все динамики, неслась наперекор уличному шуму, заглушая все вокруг, электронная музыка в разных ритмах. Хэ Цзябиня заразило настроение улицы, захлестнуло биение жизни, и он воскликнул:

— Чжицю! Сейчас я особенно остро ощутил, что все мы смертны. Нам на смену придут другие. И все то, что мучает нас, не дает покоя, для них окажется таким простым!

Е Чжицю взмолилась:

— Цзябинь, я больше не могу в этой давке. Мне два раза на ногу наступили.

И слова Хэ Цзябиня, и пестрая уличная неразбериха — все действовало ей на нервы, угнетало ее. Никто взглядом не одарит, ни о чем не спросит. Она так же нужна окружающим, как лежащая летом в витрине теплая меховая шапка.

Ее захлестнула обида, к горлу подступил комок. Да, она простая служащая, постаревшая и высохшая, однако ей тоже бывает необходимо поплакаться кому-то, услышать слова утешения. Но люди давно уж привыкли видеть в ней всего лишь бесчувственную машину. Должно быть, и Хэ Цзябинь такой же равнодушный.

Она вздрогнула. Нет, бывают и исключения, взять хотя бы автора этой анонимки. Очевидно, только сочиняя гнусности, кое-кто вспоминает, что она все-таки женщина. Из груди ее вырвался долгий, глубокий вздох.

Лишь сейчас Хэ Цзябинь заметил, что с ней что-то происходит. Он попытался проникнуть взглядом за толстые, как донышко бутылки, стекла ее очков. Говорят, что глаза — это окна души. В таком случае, очки, за которыми прячутся ее глаза, — это нечто вроде вставленных в окна матовых стекол. И не различить, что за ними.

В конце концов он все же заметил тень удрученности. Видно, душа ее, обычно безмятежная, испытала серьезное потрясение. Вообще говоря, у женщин нервная система слабее, и они чувствительнее, чем мужчины. И то, что бессовестный клеветник избрал своей жертвой именно эту некрасивую женщину, обреченную всю жизнь прожить в одиночестве, вызывало особую боль, даже гнев.

Хэ Цзябинь взял подругу за руку, и они повернули на Чананьскую улицу.

На плечо Е Чжицю упал редкий в эту летнюю пору сухой листок. Добрый, милый листочек. Хэ Цзябинь не стал его смахивать. Пусть лежит, человеку нужно утешение.

Впереди них в тень деревьев удалялась утиным шагом беременная женщина. Широкая спина, просторная мужская рубашка. Женщина уплетала мороженое. Хэ Цзябинь невольно ускорил шаг, и они обогнали ее. Е Чжицю глубоко вздохнула, подумав: «А я даже не знаю, что такое родить ребенка для любимого человека!»

Но плакать нельзя. Слезы — привилегия красивых женщин, тех, кто любит и кто любим.

— Раскаиваешься?

— Нет. Только обидно очень.

— Возьми себя в руки. Что, собственно, произошло? За все приходится платить. Мы еще легко отделались. Иные и жизнь свою отдают…

— А по-моему, цена слишком высока. За такой пустяк!

— Ты так высоко ценишь свою репутацию?

— А ты — нет?

— Нет. Верней, я хочу сказать: если тебя топчут, то что ж теперь — умирать? Нам не следует быть рабами чести. Если ты ее невольник, то любая сплетня может тебя убить. По-моему, честь, репутация — это роскошь, да и вообще нечто внешнее по отношению к человеку.

— Что ж ты тогда в партию рвешься? — улыбнулась она. Ей показалось, что сейчас она припрет его к стенке.

— Я рвусь в партию не за званием коммуниста, а потому, что верю в марксизм. Хочу изучать его, проводить в жизнь, исправлять с его помощью общественные недостатки. А кое-кто из наших коммунистов еще подвержен влиянию буржуазной идеологии. Разве мы не должны с этим бороться?