Авраам Иегошуа - В поисках личности. Рассказы современных израильских писателей

Его тощее тело было облачено в короткую пижаму, явно не по росту, ноги босы. Был он так смущен и жалок, что линейка сама выпала у меня из рук, и я затолкал ее ногой под кровать. Казалось, он во весь дух удирал от настигающего его бедствия, а найдя убежище, убедился, что и бедствие не было бедствием, и убежище — не убежище.

— Простите меня, — начал он запинаясь. — Пожалуйста, простите… Я кричал во сне… вы, должно быть, ужасно напугались… Такой страх меня одолел… иначе я не стал бы кричать. Впрочем, все уже прошло и я могу вернуться к себе… что мне еще остается… Да-да, я сейчас уйду, я уже ухожу… Хотя, честно говоря, мне бы хотелось побыть с вами еще немножко… потому что я очень боюсь возвращаться в свою комнату. Ох, эти ночные кошмары просто ад кромешный… а может, пойдем ко мне? Выпьем чаю, немного придем в себя…

— Нет, — ответил я. — Вы останетесь здесь. Я сам заварю чай.

Он послушался и опустился на стул. Понял, что приготовить чай ему не под силу, так тряслись у него руки. Он обхватил стакан обеими руками, стакан ходил ходуном и чай выплескивался на руки и на колени. Ему во сне явился отец. На нем ничего не было, кроме майки-безрукавки и коротких трусов, и маленький божок невольно расхохотался, хоть зубы у него лязгали от страха, а на глаза наворачивались слезы. «Как же это, папа, — говорил он, тыча пальцем в его наряд, прерывающимся от смеха и слез голосом, — как же это тебе взбрело в голову вырядиться на манер Тарзана, ты же всю жизнь носил шерстяное белье из-за своего хронического насморка?» — «Здесь, в Израиле, — отвечал отец, — никто не нуждается в теплом белье».

«Какой Израиль, о чем ты, папа? Взгляни, поля занесены снегом, деревья стоят голые, ледяной ветер пронизывает до костей». — «Глупости, сынок. Пустое говоришь». Разговаривая, они вдруг оказались в отцовской мастерской. Голубая коробка Керен каемет стояла на столе с резными ножками. На восточной стене висела карта Израиля, на ней зеленым цветом были помечены участки, принадлежащие Керен каемет. На противоположной стене в золоченых рамках светились портреты Герцля и Нордау. Маленький божок подошел к картинам, чтобы рассмотреть их получше, и вдруг из глубины проступили очертания двух его сестер, выглядевших так, словно они еще были ученицами первого класса гимназии. Отец подошел к столу и стал расстилать на нем карту мира. Карта росла, увеличивалась; вот она уже покрыла весь стол, тогда отец уселся на нем, сложил руки на груди, обтянутой тонкой майкой и попросил: «Ну-ка сынок, расскажи мне, что делается на свете». — «Мир все увеличивается, папа, а бог все уменьшается…» Отец запрокинул голову и расхохотался во все горло, как смеялся прежде, если у него было хорошее настроение — на лбу собрались морщины, живот затрясся, на глазах выступили слезы — не поймешь, смеется он или плачет.

«Бог все уменьшается, папа, он уже настолько меньше муравья, насколько блоха меньше слона. Он еще жив покуда, еще дышит, еще борется с миром, который сам же создал, но скоро мир его одолеет. Вот-вот он окончательно утратит свою власть над миром, это всего лишь вопрос времени. Какое-то время он еще будет трепыхаться в агонии под тяжестью вселенной…»

«И сколько же ему осталось?» — спросил отец, посерьезнев.

«Недели две-три, а может, и того меньше».

«Если так, то это конец».

«Да. Это конец».

Не в силах слышать это, отец сорвался с места и стал биться головой о стену напротив карты Израиля. Он бился и кричал от невыносимой боли, бился и кричал, и с каждым ударом все уменьшался; сын знал, что только он может спасти отца, но тело его словно окаменело, он не мог пошевельнуться. Дикий страх и холод сковали его, и так он стоял и смотрел, как отец уменьшается, исчезает на его глазах, колотится головой о стену и тает, пока его вовсе не стало, только слышались удары о стену.

Яаков Шавит родился в Кирьят-Хаим в 1944 г. Учился в Тель-Авивском университете, исследователь новой еврейской истории, а также сионизма. Издал несколько сборников рассказов — «Камея», «Кукушка», «Медиян» и детских книг.

Когда дорога из магазина домой вдруг растянулась и превратилась в изнурительный переход, Иохевед Шиф поняла, что теперь уж смерть совсем-совсем близко. Этим летом Иохевед еще исправнее, чем обычно, следила за чистотой. Надо, чтобы меня нашли на белоснежной простыне в глаженой батистовой ночной рубахе и чтобы вокруг все сверкало. Вода под свежими каллами в стеклянной вазе на старом тяжелом трюмо красного дерева в гостиной чиста и прозрачна. Часы с маятником, привезенные еще оттуда, показывают правильное время. Ветерок не поднимает пыль с цветастых штор, спускающихся до пола, и с книг, расставленных на этажерке. В ванной — острый запах хлорки. Квитанции за воду и электричество — в ящике кухонного стола рядом с фотографиями и письмами за последний год. А если кому понадобятся все письма, они в платяном шкафу, за шкатулкой с драгоценностями. Мусор вынесен. На кухне все вымыто и расставлено по местам. Пожаловаться будет не на что. Останется только вынести ее тело, и новые жильцы смогут ввозить свою безобразную бесконечную мебель, а их крикливые дети — изрисовывать черными карандашами неброско побеленные гладкие стены.