Авраам Иегошуа - В поисках личности. Рассказы современных израильских писателей

Латинские буквы затрудняли чтение, и юрист просидел над письмом немало времени — он хотел увериться в том, что все понял правильно, разобрал, где написано «не», а где «ему» [28] Слова, звучащие на иврите одинаково, но пишущиеся по-разному. , и не спутал прочие вещи, которые, будучи написаны на иврите, не вызывают сомнений. Постепенно такая манера письма увлекла адвоката. Он взял лист бумаги и стал писать ивритскими буквами, но слева направо, а потом обратил вспять и буквы, воспроизводя их зеркальное отражение. Он помнил день, когда ему объяснили, что на иврите надо писать не как по-русски, а в другую сторону, и первое время он выводил зеркальные отражения ивритских букв. Родители и учителя немало потрудились, пока он понял, как их перевернуть, зато потом, поскольку долго напрягал мозги, чтобы понять и научиться, он стал в этом деле большим умельцем. Сейчас, спустя шестьдесят с лишним лет, он убедился, что не только все еще может писать зеркальным способом, причем весьма бегло, но что очертания таких букв внутренне по своей сокровенной форме ближе ему, чем его обычный, округлый, каллиграфический почерк на иврите. Потом его испугала непонятная сила, кроющаяся в перевернутых знаках, и он, смутившись, разорвал лист — словно заглянул в то, что принадлежит не ему.

— Ладно, — согласилась женщина, — езжайте к Перельмутеру. Только я не поеду. Езжайте вы, господин адвокат, пусть едут дочка и муж.

— Муж? Ваш муж?

— Боже праведный! Ну, конечно, мой, а то чей же? Что ж вы думали, я так и буду сидеть одинокой все эти годы с тех пор, как сбег Перельмутер?

— Кто же он, ваш муж?

— А вот и познакомитесь по дороге. Человек хороший. Поляк, служил в армии Андерса, ранило его, беднягу, а потом он сбежал, и прятался, и голодал. Ох, уж намучился он в жизни. Уже много лет на озеленении работает, садовникам при муниципалитете помогает. Силища у него! Другие разрыхляют землю так, поверху, и тут же сажать — ни силы у них, ни терпения. А он не так — вскопает глубоко, ни корешка ни оставит. Хороший он человек, наш Петр, ладный, не из тех, что наобещают с три короба, а потом сбегут.

— Когда же вы с ним обвенчались?

— Да не так уж давно, господин адвокат. Года четыре назад, может, пять.

(Итак: монастырь, православная свадьба, венец на голове жениха, венец на голове невесты, лента, скрепляющая руки обоих, монахини дарят вышитую скатерть и живую курицу, которую Петр зарежет завтра или послезавтра, монастырское варенье из винограда, запах прелых яблок, ладан.)

— Другими словами — ваш брак с Перельмутером был расторгнут и вы вышли замуж вторично?

— Господин адвокат, так я ведь не сочеталась с Перельмутером. Война, сами знаете. Худо нам было в Туркмении, тоскливо, хоть волком вой. Вот люди и лепятся друг к другу, чтоб есть вместе и спать и не жить одному как собака. Домишки там знаете какие? Хибары, стены из глины, крыши соломенные. Выйдешь — грязь непролазная. И война. Все война да война. До фронта, правда, далеко, но, если жить бобылем, то можно с голоду распухнуть. Вдвоем полегче. То один козьего молока раздобудет, то другой где побатрачит и картошечки принесет. Как-то жили. И даже смеяться не позабыли. Каждый про семью думал, но думы эти в сердце носил и страдал про себя, а вслух про это не говорили, разве что по вечерам. Когда тяжело, вдвоем-то полегче. Не думала я тогда, что мне придется такое терпеть из-за Перельмутера, ей-Богу, не думала.

Адвокат закрыл глаза и сразу же увидел ее и его в старых серых дерюгах, в платках с бахромой, бредущих по колено в грязи по улице туркменского кишлака, под мышкой зазубренная жестянка с едой или полбуханки хлеба, уши обмотаны, чтобы не отморозить, в чеботы насована газета. Она — обветренная, высокая, по-славянски светлая, молочно-голубая и золотистая, как полдень в страду, и, хоть война ее иссушила, грудь ее все еще пахнет молоком; она девушка крепкая, и характер у нее вроде не злой, вовсе не злой, только голос резкий и визгливый, как бывает у русских женщин, и говор тяжелый и грубый. И он — еврей, беженец, совсем молодой, с близко посаженными глазами, сутулый, всегда в фуражке, с нелепой походкой — то ли козлиный подскок, то ли человеческий шаг; бриться не любит, нытик, и в этом нытье запас его сил. Что-то в нем наглухо закрыто от нее, и именно это, скрытое, притягивает ее, берет за живое, влечет. Она вынашивает обоих — и его, и дочь. И все ей нипочем. Изо дня в день мимо проходит поезд, он не замедляет хода, ему нечего делать на этом заброшенном полустанке. В поезде солдаты, они едут домой, вагоны с ранеными. Председатель местного совета славословит партию и правительство и время от времени раздает что-то вроде газеты. Дети носят тюбетейки, похожие на половинку футбольного мяча, все раскосые, в школе они говорят по-русски, а с бабушкой — по-туркменски. Первого мая, несмотря на войну, на сельскую площадь удается вывести нечто похожее на демонстрацию. Густо-красные флаги с золотом букв покрывают бурые стены. И чай, много чая.