Ральф Дутли - Последнее странствие Сутина

Он открывает дверь с величайшей осторожностью, чтобы ни в коем случае не разбудить какого-нибудь пациента и не привлечь внимание персонала к своей недозволенной вылазке. В палате ничего не видно и не слышно, ни дыхания, ни тихого стона, ни больничного храпа, вызванного послеоперационным успокоительным. Он уже собирается закрыть дверь, но тут ощущает легкий укол любопытства.

Нащупывает выключатель, нажимает и пугается белой молнии света и того, что он обнаруживает. Палата пуста. Нет ни кровати, ни раковины, ни полотенец или постельного белья. Абсолютная белая пустота. Куб среди Ничто, из Ничего. Его взгляд опускается на пол. И все-таки там что-то есть, что-то маленькое лежит посреди белого, зеркально-блестящего пола. Это кукла, и он сразу же понимает, откуда она. Он глядит на нее сверху вниз. Затем замечает, что у нее вывихнуты плечевые суставы, оба. Руки полностью вывернуты тыльной стороной наружу. Тазобедренные суставы, кажется, все еще находятся в своих гнездах, но одно колено поломано.

Да, суставы, нежные сочленения нашего непрочного бытия.

Голень оторвана, лежит на полметра дальше. Кто так изуродовал куклу? Ее будто пытали. Кто мог в этой клинике заниматься такими вещами? В совершенно пустом белом кубе. Он хочет потихоньку уйти, его рука уже лежит на дверной ручке, как вдруг кукла распахивает глаза и смотрит на него, без мольбы, без вопроса, нет, она со строгим вниманием изучает его. И он замечает, какое у нее старческое, изрезанное морщинами лицо. Художник не выдерживает взгляда куклы, отворачивается и осторожно закрывает дверь.

Он идет в обратном направлении. Должно быть, его палата рядом, он хватается за белую дверную ручку. Он ошибся. В этой палате так же пусто и нет окон. На полу валяется потрепанная, изодранная книга. Он подходит к ней и открывает наугад, как будто ожидает прочесть пророчество:

Не заслуживающий милости… не знающий благодарности… неспособный любить… пронзенный до дна почек… пальмы ствол изрубленный… вино перекисшее… образ испоганенный… одежда сожженная… кристалл потерянный… корабль затонувший… жемчуг растоптанный… драгоценный камень, брошенный в потоки вод… мандрагора увядшая… масло, вылитое на сорную кучу… молоко, смешанное с золой… к смерти приговорен я… среди сонма праведников…

Что это было? Титульного листа нет, кто-то вырвал его торопливо и грубо. Нечто подобное трубил однажды в «Ротонде» один из тех пустозвонов, что надоедливыми спутниками кружат вокруг Монпарнаса. Звучало очень похоже, это было написано тысячу лет назад каким-то армянским монахом, «Книга скорби» или что-то вроде этого. Однако никакого имени, ни монаха, ни того пустозвона, вспомнить не удается, в памяти осталось только одно сокращение, все его называли МЖМ.

Следующая палата – его. Он видит свое осторожно откинутое одеяло и свои тапочки, аккуратно задвинутые под белый металл кровати. На этот раз с него достаточно прогулок, он опускается на свою постель и почти в то же мгновение засыпает.

Сколько времени проспал, он не знает. Он уже обратил внимание на то, что в клинике нигде нет часов, а сам он никогда их не носил. Когда борешься с холстом, запястье должно оставаться свободным, уметь мгновенно отдернуться, затрепетать, нанести рану, штрих. Он поднимает простыню, ощупывает верхнюю часть живота. По-прежнему никакой боли. Раньше она всегда возвращалась, на это можно было положиться, пусть даже на какое-то время капризно замолкала: она вернется. Теперь в его белом животе ощущалось почти гулкое отсутствие боли.

Он решил продолжить свои разведывательные вылазки, дожидается, пока звуки в коридоре снова не схлынут, выходит и пробирается на верхний этаж. Нажимает ручку одной из дверей, осторожно просовывает ногу и отшатывается назад. В этой комнате его ждут.

На низких, поставленных кругом стульях расположилось что-то вроде коллегии или комиссии, такова первая мысль, которая приходит ему в голову. Ждущие лица немедленно вцепляются в него взглядом и больше не отпускают. Теперь у него нет пути к отступлению, он чувствует, что его поймали с поличным, не остается ничего другого, как войти. Здесь собрались они все, он сразу их узнает.

Его маленькая стайка незамечаемых, прислуживающих, оскорбленных в своем достоинстве, испуганных собственным существованием. Он рисовал их, словно они фараоны, князья, сановники, но с глазами, полными печали, с клубками рук, переплетенными в глубоком смущении. Сгибаемые, испытываемые, но все-таки не сломленные.