Ральф Дутли - Последнее странствие Сутина

Когда-нибудь он восстанет снова, все еще покрытый шрамами, удрученный потерями, но по-прежнему и вновь отчаянно прекрасный. Тогда полотна выберутся наконец из подвалов и поведают о недолгом тысячелетнем рейхе.

Там нет молока.

И художник Хаим Сутин не оставляет надежды, что в одно прекрасное утро призрак развеется. Пройдет, как желудочная язва. В то время как многие другие устремляются в средиземноморские порты, на карачках перебираются через Пиренеи, ждут виз, чтобы умчаться в Палестину, Шанхай или Южную Америку, Сутин скрывается в изумрудно-фиолетовом Шампиньи, недалеко от Луары и города Шинона. Оттуда тайными путями можно добраться до Парижа, где есть врачи, которых он знает, есть зачарованное, печальное царство Монпарнаса, мастерские, кафе, рассеявшиеся художники, торговцы, у которых можно раздобыть кисти, палитры, тюбики. Кого интересует, по какой цене! Там его краски, его молоко. Ни малейших попыток пересечь демаркационную линию под покровом ночи. От Буэнос-Айреса или Чикаго до Парижа почти как до другой планеты. В 1913 году этот город был единственной целью его жизни, так почему он должен так скоро его бросить? Как же мечты о столице мировой живописи, которые он делил с Кико и Кремом, когда они жили в Минске и Вильне? Американцам он уже известен, первая выставка проходит в декабре тридцать пятого в «Артс-Клубе» в Чикаго, на афише написано PAINTINGS BY HAIM SOUTINE, возможно, там бы его приняли с распростертыми объятиями. А легендарный доктор Барнс из Мериона, штат Пенсильвания, вступивший в 1923 году, будто грозный бог фармацевтики, в квартиру Зборовского, – быть может, он предвосхитил тайную эмиграцию Сутина, когда увез с собой его картины? Часть Сутина уже давно в Филадельфии. Каждая из этих картин – чем не цветистый паспорт? Призрак развеется. И тогда ему нужно быть рядом, одним махом перенестись от Луары до Сены.

Там нет молока.

Теперь всего стало не хватать. Пути снабжения перерезаны, оккупанты реквизируют локомотивы, вагоны, грузовики. Может, уголь и электричество тоже? Отопление сократили до четырех часов в день, а иногда запрещают топить совсем. Жить нечем. Вся жизнь в карточках, но скоро и по карточкам ничего нет. Концерты по заявкам, которые они исполняют друг для друга. Суррогат кофе из свеклы и цикория. Сахар – священная редкость, всюду правит суррогат. Всюду очереди, ужавшиеся донельзя часы работы.

Они питаются овощами, которые хочешь не хочешь приходится ценить. Коренья и клубни с такими диковинными названиями, как РУТАБАГА и ТОПИНАМБУР, мучают их своим грубым вкусом. Корнеплод, именуемый «шведская капуста», наводит на мысли о Северном полюсе. Брюква, марь, земляная груша, суррогат овощей. Крестьянин в Шампиньи ругается у себя во дворе, когда они с Мари-Бертой проходят мимо:

Уморят они нас, боши, не могу больше жрать эту дрянь. Как есть уморят.

И он с досадой швыряет клубень о землю, так что тот разрывается, как мясистая граната. Война – это овощи. Заметив, как они мелькнули за воротами, крестьянин испуганно замолкает. Расколотая рутабага пахнет саботажем. Люди в деревнях меняются друг с другом, крадут. Повезло тому, у кого есть крольчатник. Но попробуй за ним уследи. День и ночь приходится сидеть около крольчатника, не спускать глаз.

Сутину приходят на ум зайцы, фазаны и индюки, которых рисовал на улице Сен-Готар и в Ле-Блане, драма их смерти, снятая шкурка, переливающиеся перья, остатки крови. Цветистый триумф смерти, синий отлив на черных перьях, изумрудная зелень. И он вспоминает голодные годы в Улье, селедки рядом с голодными вилками. Какие пышные, далекие пиры!

И снова и снова приступы, в корчах, извержениях, буйствах. Ежедневник мук. Кто сосчитает частоту дыхания. Боль забавляется с ним, высмеивает его. Иногда она длится часами, потом вдруг исчезает, и художник восхваляет молоко и порошок висмута, гладит себя по животу и благодарит его. Не думай, что так легко от меня избавишься.

А однажды, уже в Шампиньи, ему представляется, будто оккупанты вдруг все исчезли и вместе с ними ушла сверлящая боль в животе. Внезапная тишина, даже не было слышно, как ночью уходили танки, ни громыхания гусениц, ни рева моторов, ни истошных криков командиров, ничего. За ночь оккупанты будто растворились в воздухе. Невероятная тишина лежала над городом, который казался странно чужим и мог быть только Парижем. Убраны дорожные указатели на немецком языке. Пропали ORTSLAZARETT [3] Городской лазарет ( нем .). и WEHRWIRTSCHAFTS-RÜSTUNGSSTAB [4] Штаб по военной экономике и вооружению ( нем .). , исчезли словесные чудовища вроде INSTANDSETZUNGSWERKSTÄTTEN [5] Ремонтные мастерские ( нем .). , нет больше гестапо на улице Лористон, нет доктора Кнохена на авеню Фош и никаких марширующих горлодеров на Марсовом поле. На улицах не слышно ни одного немецкого слова. Бесконечная тишина над городом.