Дарья Гребенщикова - От меня до тебя — два шага и целая жизнь

Наташа уехала с этой же станции, но — в Москву, и уже в переполненном поезде. Она забилась в угол, к окну, и все смотрела, не отрываясь, на проносящиеся мимо платформы, вглядываясь жадно, будто пытаясь поймать взглядом фигуру в яркой синей куртке, но толпа вся была такая — монохромная — серо-сине-черная, и надежды увидеть Игната не было никакой. На работе она все делала невпопад, ошибалась с расчетами, поссорилась с лучшей подругой Нинкой, накричала на ни в чем не повинного мужа, будто это он ночевал неизвестно где, а не она. Больше всего она боялась вечера, боялась электрички, боялась увидеть Игната, и ничего так не желала, как увидеть его. Она даже зашла в салон — просто так, да ничего особенного — подстричься, и все! Зима, под шапкой волосам жарко… ну, и уложить, да — почему бы и нет? Взглянула в зеркало — куда делась замотанная тридцати-двух летняя тетка? Да девчонка, конечно — и похудела, и эти тени под глазами, говорящие о том, что и у нее — БЫЛО, и у нее сейчас ухает сердце и трясутся губы. Никого в электричке в этот вечер она не встретила. Она даже прошла из хвоста — в голову, и обратно, и ее поймала за рукав соседка по дому — ты чего бегаешь взад-вперед, мест полно же? И до дома — разговоры-разговоры, про мужа-пьяницу, про подлую свекровь, про то, что банки с огурцами вздулись, и вот зарплату на комбинате уже третий месяц не платят… Наташа слушала, и кивала, и слабели ноги, и уже было ясно — нет Игната в поезде. Да и был ли? И пошли недели за неделями, и работа сменялась домом, а дом сменялся опять домом, и хотелось одного — повеситься на той березе, что росла под окном, посаженная Лешкой, когда родился Кирилл — 12 лет тому назад.

Игнат первую неделю провалялся дома, простыл, и квартирная хозяйка, ругаясь, вызывала ему врача «не по прописке», и ходила в аптеку, где покупала нарочно самые дорогие лекарства. Игнат температурил, бредил, и все пытался в своем полубреду снять с кого-то шапку. Должно, спер, — бабка смотрела «Современный разговор», небось, стукнул кого по голове и шапку спер. А сейчас кается, подлюга. А откуда ж у него деньги? То-то! Через пару недель стали навещать Игната подружки, не пересекаясь, каждая с полными сумками, на дорогих машинах, все бабку обхаживали, все пытались разузнать — не женат? Кто ходит? Бабка, щедро отрезая себе куски торта «От Сергеича», шамкала с набитым ртом. А Игнат, мучимый странной тоской, не отказывал подружкам, но закрывал глаза — чтобы не видели они его нутряной, звериной тоски — и по кому? Да разве ее можно было сравнить с его «девочками»? Мышь серая, пройдешь — не зацепишь глазом. А жгло. И выздоровев, он стал садиться в Химках, и ехал до ненужного ему двести лет Ельцово, и чувствовал, что ведет себя, как пацан. Ну, увидит её, и дальше? Она скажет — да я вас не помню, вы что себе позволяете? А еще лучше — будет с мужем. Или со всей семьей. Кто там — бабушка-дедушка. Сидят, кукурузные хлопья едят, муж пиво пьет, дочь к айфону прилипла, и тут Игнат — Наташа… А её муж ему в ухо. Визг, восторг. Бред, бред, — Игнат соскочил на платформе «45 километр», вытащил сигареты, прикурил, глянул на картинку — опять «импотенция», нарочно они, что ли? Опять пошел снег, только крупный, рождественскими хлопьями, такой, как бывает в Праге в декабре. Игнат подставил лицо снегу, так и стоял, пока не размокла сигарета, и он отщелкнул бычок и невольно посмотрел на пробегающую электричку, и увидел её у окна. Она опять спала, подперев щеку рукой в перчатке, и мутный люминесцентный свет делал ее лицо совсем безжизненным.

Наташа не выздоравливала — нет, она, наоборот — как бы замерзала, делалась бесчувственной, спокойной внешне, и даже лучшие подружки, известные сплетницы — не замечали в ней никаких перемен. Наступила зима, и дорога электричкой превратилась в такую муку, что Наташа подумывала о том, чтобы подыскать работу в поселке. Как-то раз, опоздав на электричку, шедшую без остановок, она с мужем успела на автобус, и, буквально внесенная, как багаж, плюхнулась на заднее сидение. Муж остался стоять, обтекаемый со всех сторон матерящейся, подвыпившей пятничной толпой. Наташа все дышала на озябшие руки, и боролась с желанием уснуть немедля, но муж окликнул ее — ему понадобились наушники, и Наташа тронула за плечо сидящего перед ней мужчину — передайте, пожалуйста, и в ту же секунду её будто ожгло, да так, что она осталась сидеть с протянутой рукой, на которой свернулись черные пуговки наушников. Наташ! — крикнул муж, — уснула? Эй, мужик, передай мне… Игнат тронул за плечо соседа, тот — соседку, и муж уже качал головой в такт «Лесоповалу». Игнат сидел перед Наташей, и она смотрела на его затылок, коротко стриженый, и видела седую прядку — над ухом, и слышала запах его туалетной воды, и видела, что на нем свитер толстой вязки, а петля на вороте спустилась, и мысленно все гладила его по голове, и утыкалась в ложбинку на шее, и ей казалось, что она говорит с ним, не упрекая, нет! Она просто спрашивает его — где он был все эти месяцы, когда она так ждала его, когда ей невозможно было уснуть, не представив себе, что он рядом, и что он боялась случайно мужа назвать Игнатом, и чем больше боялась, тем чаще замирала на первой «И» и тянула её, вот так — «И-и-и …", а муж спрашивал, ты заикаешься, что ли? Она даже протянула руку к его плечу, просто — погреться, ощутив ток его крови, но встретила удивленный взгляд мужа, и отвернулась и смотрела в окно, и замечала краем глаза, как Игнат, буквально ввинчиваясь в толпу, пытался сойти на остановке, и не знала, что эта встреча для него стала еще более мучительной, и что он столько раз проигрывал себе — как он встретит ее, уставшую, и скажет — как поживает твоя сумка? А она ответит, что давно выбросила ее, а потом признается, что соврала, и они выйдут на станции, на которой редко останавливаются поезда и пойдут — куда-то вперед, по лесу, а Наташка наберет снега в сапоги, и будет прыгать на одной ноге и вытряхивать снег, а потом они будут целоваться, и упадут в тот же снег и будет тишина, и только дятел будет рассыпать свою дробь со старой сосны…