Дарья Гребенщикова - От меня до тебя — два шага и целая жизнь

— Моть, — Сонька почесала кошку кончиком карандаша, — чего про котов-то писать? Мотя подтянула к себе карандаш и попробовала его на зуб. Посмотрела на Соньку, как на психа, и отвернулась — спать.

— Валер? — муж читал кроссворд и хмыкал, — идиоты!

— Кто? — спросила Соня

— составители! Ты почитай, что они спрашивают?!

— это комп составляет, — Соня потянулась, — Валер, чего про кошек-то написать?

— напиши, что они мышей ловят

— но городские же не ловят?

— вот, обрисуй проблему. Пусть продают живых мышей. Можно тем, кто боится, рекомендовать обратиться в клуб Кошачий Колизей — гладиаторские бои котов с мышами.

Валерка кошек любил умеренно. Когда Сонька захотела непременно ориентала, он, изучив вопрос, сказал

— коты породы не имеют. Все, что стоит больше рубля — на потребу заводчиков. Кот должен быть полосатый и помоечный. И Сонька принесла Мотю — полосатую и несчастную. Редакционный кот, оказавшийся на старости лет кошкой, принес трех крошек. Коллектив так изумился, что котят разобрали, а кошка так и осталась котом с кличкой Джек-Потрошитель за любовь грызть провода. Мотя выросла в огромную, царственную, вальяжную даму, и Валерка из уважения стал звать ее Матильдой Первой. За это Мотя перестала скидывать со шкафа Валеркину шляпу и стала спать у него на голове.

— Валер, — время шло к ночи, — ну, что писать-то?

— пиши правду, — Валерка уже болел за футбол, — без кошки жизни нам на свете нет!

И Соня написала про Мотю, Валерку и кота Котофея, который жил у них на даче, свирепый и хитрый ворюга. А про корм она забыла, и статью пришлось спешно переписывать — прямо в редакции.

Не верьте, что в СССР не было секса. Могло не быть чего угодно — но секс был. И помешать этому не мог никто.

Она, девочка совсем — восемнадцать лет. Первые джинсы. Первая сигарета после бокала сухого в кафе. Первый в ее жизни бар — с цветными огнями в полутьме, с коктейлем «шампань-коблер» — с вишенкой. Танцы, переходившие от чувственного Hotel California к бешеному Slade, сигаретный дым, плотный настолько, что не видно лиц, липкая мелочь в карманах, дешевые польские духи и разговоры о роке, джаз-роке, джазе — и о Брежневе, разумеется. И о вожделенной Америке. И о Бродском. Конечно же — любовь. Она возникала тут же, у барной стойки, где, сидя на высоком табурете, можно было себя почувствовать — в любом конце света, но только не в спальной тогда деревне Теплый стан, у магазина «Ядран», в котором днем давится очередь за заграничной югославской жизнью. Девочка была умненькая, некрасивая и наивная — да они все тогда были такими. С широко распахнутыми глазами. Они просыпались утром с предвкушением счастья, и счастье приходило. Правда, частенько платить за него приходилось дорого. А девочка свое счастье нашла 17 июня — в баре. Андрей поразил её воображение совершенно. Он был старше. У него были печальные карие глаза, такие, какие бывают только у спаниелей, и — усы. Это было так странно — тогда мало кто носил усы. А замшевая куртка и Литинститут убедили ее в том, что дальше будет так, как в романах. «Анжелику» уже читали, и ночь любви представлялась всем одинаково — романтический флер, непременные розы —шоколад — шампанское, шелковые простыни, упавшие на пол, стыдливый рассвет и… дальше воображение буксовало. У Насти все случилось так, как это бывает в жизни. Пустая комната, тахта, пододеяльник в цветочек с кусачим шерстяным одеялом, раскаяние, слезы, боль, и ошеломляющий итог — как, и это — то? То, о чем я столько читала? Два стакана, бутылка Шампанского и пионы — в трехлитровой банке, Серж Гинзбур в кассетнике и книжонка про sex, впрочем, на английском. Настя ехала домой в утреннем троллейбусе, и плакала, плакала — как будто потеряла то, что восполнить совершенно невозможно. Впрочем, Андрей её любил, и сделал предложение, и родители, испуганные зареванным Настиным лицом, дали согласие, хотя папа сказал маме — мне он не нравится. У него неприятное рукопожатие. Рука, как котлета! Это от нервов, сказала мама. После свадьбы они стали жить у Андрея, и Настя поступила в свою Строгоновку, а Андрей заканчивал Литературный, он был поэт, и стучал по ночам на крошечной машинке, укрепив ее на кухонном столе, курил, пил холодный чай с лимоном и злился, и комкал листы и спал до четырех дня. У них бывали компании, и Настя больше всех любила Тимура, который готовил такой плов, что соседи не выдерживали и колотили в стенку. Андрей начал тяготиться Настей, которая как-то потеряла для него всякий интерес и новизну, и стал чаще наведываться к подругам прежних лет и к новым, обретенным не так давно. Он все реже ночевал дома, и несчастная кошка его, принесенная кем-то из друзей, злилась и орала от тоски, и мстила Насте, гадя в ее кровать. А однажды Андрей приехал и забрал свою пишущую машинку. И Настя осталась одна, и вечерами она курила на балконе и смотрела на Москву, доползавшую до кольцевой дороги, и думала о том, что все, что пишут в романах — ложь.