Дарья Гребенщикова - От меня до тебя — два шага и целая жизнь

— чего свечи жжете? — бабушка принесла поднос с чаем, — свет отключили? На что посуду взяли ценную? Муха помолчала и сказала — точно, во МГИМО пойду. А че? Ленин же сказал…

«Портвейн»

Уходил апрель, мучительно будоража капелью и новым солнцем, и приближались экзамены за 10 класс. Бесконечно колеблемое классной историчкой утверждение, что «перед вами, дети, распахнутся двери высших учебных заведений», повергало Лильку и Надю в аллергическое уныние. А тут еще была районная контрольная. По алгебре, и Лилька дала Наде списать, а вариант у Нади был другой, и обеим вкатили. По самые комсомольские значки. Теперь они сидели на детской площадке, в песочнице, из которой пахло оттаявшими собачьими и кошачьими метками, и грустили. Меня теперь папка убьет, — сказала Муха, она же Лилька. Надя, она же Гераська, крепко зажмурилась, представив, как папа-прораб, в национальной татарской одежде, кривым ятаганом сечет ни в чем не повинную Лильку, связанную бельевой веревкой с прищепками, а мама Галина Пална стоит на коленях на специально снятом для этой цели со стены ковре. Меня тоже убьют, — гордо сказала Гераська, — чего мои, хуже, что ли? Тут зарыдала Муха, решившая, что уж Гераську точно скинут с высотки министерства зарубежных дел, куда они ходили с Гераськой из любопытства. Когда девчонки поняли, что жить осталось всего — до вечера, Гераська сказала — нужно напиться. Газировку еще не включили, — Муха шмыгнула носом, — а сок липкий, я не буду. Нет! — Гераська расстегнула белый воротничок и неумело пощелкала себя по тонкому горлу. Звук вышел какой-то цыплячий. Надраться? — переспросила Муха, — папка говорит, что все русские алкоголики и пьяницы. А татары не пьют. Тогда я одна, — оскорбившись за отказ от дружбы народов сказала Гераська. Вместе! — и Муха протянула ей ладошку, вымазанную в канцелярском клее. А что пить надо? — Гераська огляделась. В чахлом не расцветшем скверике и под грибком на площадке сидели некрасивые громкие мужчины. Пошли, — Муха потянула Гераську за подол пальто. Проходя мимо грибка, девочки встали, будто рассматривая газетку, на которой стояла раскрытая банка килек. Вдруг Муха резко наклонилась, ухватила пустую бутылку, лежавшую в песке, и девчонки помчались, не видя дороги. Эй! пацанки! Денег на курево не хватает? — хохотали им вслед мужички, — а пивные возьмете? За углом бутылку рассмотрели. С почти содранной этикетки улыбалась белокурая мадам и шла витиеватая надпись «Улыбка». А что, — сказала Гераська, — мне нравится. — Понюхала. — Сладеньким пахнет. Сев на парапет, подруги выложили мелочь столбиками. У Гераськи набралось 78 копеек в силу расточительности папы, у Мухи — 23 копейки — в обратную силу. Вышел рубль и 1 копейка. Протиснувшись в суровую очередь, Муха приподнялась на цыпочки и спросила — тетенька, а «Улыбка» почем? Даром, — и тетя улыбнулась. Даром не надо, — в ужасе сказала Муха. — Два пятьдесят, — огорошила она Гераську. Все равно нужно напиться! И Гераська, посадив Муху стеречь портфель, пошла к бабушке напрямик — ба! дай рубль пятьдесят на комсомольский значок! Бабушка, посмотрев сначала Гераське в глаза, а потом на значок, дала трешку. Когда на помаду, так и говори! — и закрыла дверь на цепочку. Как уговорили интеллигентного вида мужчину с портфелем взять бутылку «для больного папы», как пилили железной линейкой пластиковую пробку, как отпивали по глоточку сладкой крепленой бурды — ни одна из них не помнит. На спящую Муху наступила соседка, растолкала девчонок, умыла их и напоила крепким чаем. Мы напились? — спросила ее Муха? Как тараканы, — честно ответила соседка. Ну, и хорошо, — Муха обняла сонную Гераську, — значит, я теперь тоже — русская! Тебе сейчас дядя Касим разъяснит, кто ты, а тебя, Надежда бабушка в магазине Галантерея третий час ищет…

Первый протест так и остался — незавершенным и незамеченным. Только бабушка, обнюхав Гераську, спросила — чем пахнет-то? А Гераська сказала — так духи же? Бабушка вздохнула — как они «Красную Москву» стали погано делать-то.

Леньку Гвоздилина не любил никто — ни бабы, ни мужики, ни председатель совхоза, ни зубная врачиха. Ленька, пообвыкшись с такой людской холодностью, замкнулся, соорудил забор выше своего роста и запил. Срывая зубами бескозырку с очередной чекушки, выливал прохладное содержимое в эмалированную кружку, на которой весело улыбался щербатый заяц, и вспоминал мамку, которую тоже никто не любил — ни папка, сбежавший через год после Ленькиного рождения, ни соседки, ни даже собственная корова. Ты, Леньчик, что запомни? — мамка всегда пила только красное, потому как на водку страдала изжогой, — ты, Леньчик, знай! Все сволочи, особенно кто бабы! Потому как баба — это враг, особо если подруга… Ленька пытался выяснить, как быть, если у него подруг нет, но мамка уже безмятежно спала, и статья из районной газеты медленно оттискивалась на ее мятой щеке.