Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

На этот раз Савелий Фёдорович шёл к Емельке по особому делу: у него жил ссыльный политический Захар Бобров, которого все уважали, так как он был отличным адвокатом из Питера. Сейчас он шёл заполучить его на неделю-другую по тяжбе с одним ирбитским купцом, но дело обернулось другим, — Емелька женил младшего сына, и он как раз случаем угодил на торжество.

— Сам Бог послал тебя мне, Савелий Фёдорович, дружище ты мой сердешный! Едем сватать невесту, а тебе быть сватом. Всё! И не моги отказываться, почту за кровную обиду.

Поехали. Сосватали. Со звоном и размахом. От души. «Пропой» — это ещё не свадьба, но деревня гудела: пей — не хочу!

Утром проснулся поздно. Трещала голова. Лукьян Спиридоныч подал стакан белого вина (так звали водку), но не полегчало, стало мутить. «Ах ты, Господи! Как это я не остерёгся? Неси-ка, Спиридоныч, рассолу». Чуть отпустило, и велел запрячь Орлика.

— Поеду я. Если придёт Кузьма Хлопунов, забирай у него все кожи, но по цене не дороже трёх целковых за пуд.

От Коробихи до Медведки вёрст двадцать. Орлик шёл ровной рысью, комья снега из под копыт глухо били в передок кошёвки. Дорога укатанная. Холодно, но это даже хорошо, хмель помаленьку стал уходить и в голове проясняться. Но одно плохо: захотелось пить. Страсть. Попробовал жевать снег, но от этого только холодом свело зубы, а жажда, наоборот, усилилась.

«И дёрнул же меня чёрт вчера с Лукьяном Спиридонычем принять лишнего», ругал себя купец. Дорога шла посреди гор, поросших кедрачом, и всё берегом Серебрянки, точно повторяя её повороты. К этому времени река обычно мелела и скатывалась узким руслом. Даже в лютые холода она кое-где не замерзала, и редкие цепочки полыней от мороза дымились клубами пара.

Когда до Медведки оставалось вёрсты три, Винокуров остановил Орлика. Взял в руки батожок с железным наконечником, который всегда возил с собой, и по снегу побрёл к реке. Ветер слизал снег и оголил зеленовато-тусклый лёд. Не доходя метров десяти до полыньи, постучал по льду, вроде, крепкий, — звенит. Осторожно потянулся, стал обкалывать кромку. Куски ледяного крошева плясали на стремнине и ныряли в чёрную бездну.

Винокуров лег на живот и стал жадно пить. И вдруг лёд под ним — хрусть… и он юркнул в холодную тёмную воду!

Всё случилось так неожиданно, что он даже не успел быстро встать на ноги. Чувствует, уже застучал затылком об лёд. Вот она погибель где. И какая страшная. А перед глазами солдатка Домна Васильева и её слова: «Господи, если ты есть, то дай нам всем по заслугам!» Его крутило и вертело, лёгкие вот-вот лопнут, уже рот стало заливать водой. Ужас сковал всего.

Только вдруг ударился головой и почувствовал, как хрустит лёд и… выскочил в нижней полынье. Жадно глотнул воздух и всё бормотал: «Господи… Господи… Господи…» Попробовал встать на ноги и это ему почти удалось, но не удержался, его опять сбило напором воды. Попробовал уцепиться за кромку льда, но она тоже обломилась, и его снова затянуло под лёд.

Сознание подсказывало — надо бороться за жизнь. Прежде, чем его опять поволокло, успел разглядеть — ниже по течению дымится ещё промоина. Перевернулся на живот, попытался удержаться, чтобы не вертело, грёб руками и цеплялся за осклизлые камни. Воздуху не хватало, вот-вот начнёт хлебать воду, и тут — опять полынья. Что есть силы, оттолкнулся от каменного дна и рывком встал на ноги, потом, что было мочи, бросился на лёд.

Кромка под ним опять обломилась, и быть бы ему опять подо льдом, но Бог услышал его молитвы. Спасло его чудо, мелочь, во что даже трудно поверить. Обшлага тулупа были завёрнуты шерстью наружу, а на лютом морозе они мигом примёрзли ко льду. Сильное течение тащило ноги в чёрную жуткую погибель, но выброшенные далеко вперёд рукава тулупа держали крепко.

Это дало возможность снова встать на ноги, глубина была небольшая, где-то по пояс, но зато сильное течение. Помаленьку стал выкарабкиваться на лёд. Удалось. Глянул вниз, и сердце зашлось — следующая полынья дымилась ниже, метрах в ста. Выходит, он был на краю гибели. Хоть и выбрался на берег, а всё полз по снегу на четвереньках, боялся встать на ноги, а вдруг это ещё лёд, и он опять обломится? Орлик храпел и бил копытом.

— А теперь выручай, родной, — просипел Савелий Фёдорович, вваливаясь в кошёвку и стегая кнутом коня.

Орлик, как почувствовал беду, теперь навёрстывал дорогие минуты. В начале холод не ощущался, потом стало знобить, тулуп взялся корой, а в валенках вода становилась ледяной. Шапку и шубенки он потерял, когда барахтался в ледяной купели, и потому волосы взялись проволочной щетиной, а вот руки на морозе жгло. Но вот, наконец, залаяли собаки — Медведка. Влетели в деревню. Как назло, здесь у него не было своего магазина, не было знакомых. Свернул наугад к воротам, где была приоткрыта калитка. Хрипло забухал на цепи кобель, хлопнула дверь, и на крыльцо без шапки выскочил парнишка лет семи. Глянул, и снова громыхнула дверь. Потом появился сам хозяин.