Джоди Пиколт - Новое сердце [litres]

– Мэгги, – дергая меня за рукав, прошипел Руфус, – прибереги исповедь для своего дневника.

Я проигнорировала его.

– Знаете, почему, по моему мнению, мы продолжаем казнить людей? Потому что, даже если мы не произносим это вслух, мы хотим знать, что за особо гнусное преступление последует особо гнусное наказание. Всего-навсего. Мы хотим сплотить общество – занять круговую оборону, – а это значит – отделаться от людей, по нашему мнению не способных усвоить уроки морали. Полагаю, вопрос вот в чем: кто вправе идентифицировать этих людей? Кто решает, что преступление настолько ужасно, что единственная реакция – это смерть? А если, избави Бог, они решат неправильно?

Толпа гудела, стрекотали камеры.

– У меня нет детей. Вряд ли я чувствовала бы то же самое, если бы одного из них убили. И у меня нет ответа, – поверьте, если бы он был, я была бы намного богаче, – но, знаете, я начинаю думать, что это хорошо. Может быть, вместо того чтобы искать ответы, нам следует задать некоторые вопросы. Например: какой урок мы здесь преподаем? Что, если он каждый раз другой? Что, если справедливость не эквивалентна надлежащей правовой процедуре? Ведь в конце дня вот что у нас остается: жертва, которая из маленькой дочери или мужа превращается в рабочее досье. Заключенный, не желающий знать имени ребенка надзирателя, потому что это делает его отношение чересчур личным. Начальник тюрьмы, организующий казни, хотя он считает, что их не должно в принципе быть. И адвокат Американского союза защиты гражданских свобод, которой предстоит вернуться в офис, закрыть дело и двигаться дальше. И у нас остается эта смерть, лишенная всякой гуманности. – Я на миг умолкла. – Так вы говорите, что эта казнь в самом деле заставляет вас чувствовать себя в безопасности? Она сплотила нас? Или еще больше отдалила друг от друга?

Я протолкалась мимо людей с камерами, по-бычьи кивавшими мне вслед, и вошла в толпу, которая расступилась, образовав для меня узкий проход. И я плакала.

Господи, я плакала!

По пути домой я включила стеклоочистители, хотя дождя не было. Но я разваливалась на части, я рыдала и почти ничего не видела – почему-то я подумала, что это поможет. Я только что переиграла своего босса в наиболее важном правовом событии, произошедшем в Американском союзе защиты гражданских свобод Нью-Гэмпшира за последние пятьдесят лет, и даже хуже того – мне было до лампочки.

Мне бы хотелось поговорить с Кристианом, но он был в больнице, где руководил изъятием сердца Шэя и других его органов. Он сказал, что позвонит мне, как только освободится, как только удостоверится в том, что трансплантация будет успешной.

А это означало, что я еду домой, где меня ждал кролик, и больше никто.

Свернув на свою улицу, я сразу же увидела машину на подъездной дорожке. У входа в дом меня ждала мама. Я хотела спросить ее, почему она здесь, а не на работе, хотела спросить, как она узнала, что я нуждаюсь в ней.

Но когда она без слов протянула мне плед, который обычно лежал на моем диване – тот, с пушистым ворсом внутри, – я завернулась в него, позабыв все свои вопросы. Я просто уткнулась лицом в ее шею.

– Ах, Мэг, – утешала она, – все будет хорошо.

– Это было ужасно, – покачала я головой. – Стоит закрыть глаза, и я вижу все, словно это еще длится. – Я судорожно вздохнула. – Глупо, правда? До последнего мгновения я ждала чуда. Как это было в зале суда. Что он выскользнет из петли или… не знаю… улетит прочь или что-то в этом роде.

– Вот, садись, – сказала мама, приведя меня на кухню. – В реальной жизни так не бывает. Как ты сказала журналистам…

– Ты видела меня? – вскинулась я.

– По телевизору. По всем каналам, Мэгги. Даже на Си-эн-эн… – Ее лицо осветилось. – Мне позвонили уже четыре человека и сказали, что ты выступила блестяще.

Я вдруг вспомнила, как, учась в колледже, однажды на кухне у родителей обсуждала с ними свою будущую карьеру. Я тогда не могла ни на что решиться. Мама села рядом со мной, поставила локти на стол и спросила:

– Чем ты любишь заниматься?

– Читать, – ответила я. – И спорить.

Она широко улыбнулась:

– Мэгги, любовь моя, тебе предназначено быть юристом.

А сейчас я закрыла лицо руками:

– Я вела себя как идиотка. Руфус меня уволит.

– Почему? Потому что ты высказала то, на что у других не хватило смелости? Самое сложное на свете – поверить в то, что кто-то может измениться. Всегда проще примириться с привычным положением вещей, чем признать, что сам мог ошибаться. – Она повернулась ко мне, держа в руках дымящуюся ароматную миску; я учуяла запах розмарина, перца, сельдерея. – Я приготовила тебе суп. Буквально из ничего.