Тихон Корнев - Запрещено для детей. Пятый номер

и пр. Кто имъ пишетъ такія письма — Богъ знаетъ. Но подъ ними обыкновенно читаешь подпись: генералъ такой-то, или генеральша такая-то, — какихъ, разумѣется, сроду никто не слыхивалъ, и какихъ не увидитъ и во снѣ даже благонамѣренный человѣкъ, весь вечеръ, наканунѣ новаго года, продумавшій какъ бы кого не забыть завтра поздравить?

Такой-то человѣкъ появился въ кухнѣ. Впрочемъ, можетъ статься, что онъ былъ и не совсѣмъ такой человѣкъ, о какихъ мы говорили; а просто такой, какихъ въ Москвѣ называютъ: ширяло, а въ Петербургѣ: мазурикъ; то есть, малый съ дѣтскихъ лѣтъ пристрастившійся къ легкому промыслу и голодающій по трои сутокъ, чтобъ пополамъ со страхомъ и трепетомъ пропить въ какомъ-нибудь «Полуденномъ» украденную вещь на четвертыя; а можетъ быть, онъ былъ просто забулдыга-лакей, два дни преподавшій отъ барина и чувствующій необходимость предъ возвращеніемъ къ нему хватить для куражу и неимѣющій на что хватить, — кто бы онъ ни былъ, мы просто будемъ называть его таинственнымъ незнакомцемъ.

И такъ по мѣрѣ того, какъ таинственный незнакомецъ обозрѣвалъ кухню и укрѣплялся въ увѣренности, что въ ней никого нѣтъ, лицо его теряло неопредѣленный оттѣнокъ, движенія становились рѣзче и самоувѣреннѣе…

Онъ смѣло подошелъ къ двери, ведущей въ спальню, и приложивъ ухо къ скважинѣ, долго и чутко прислушивался; за тѣмъ онъ снялъ съ себя рыжіе, подбитые вершковыми гвоздямя сапоги, и поотворилъ нѣсколько дверь, при чемъ она предательски скрыпнула, что заставило его отшатнуться назадъ и простоять съ минуту въ неподвижномъ оцѣпенѣніи. Но удостовѣрившись, что все спало по-прежнему, онъ смѣло нагнулся впередъ и, просунувъ голову въ отверстіе между дверными сторонками, началъ обозрѣвать спальню. Нужно полагать, что ему представилось здѣсь много привлекающихъ любопытство предметовъ, потому что уже не колыблясь долѣе онъ рѣшительно двинулъ впередъ правую сторонку дверей, переждалъ пока скрыпъ, произведенный этимъ движеніемъ, совершенно замолкъ — и смѣло вошелъ въ спальню. Здѣсь онъ сѣлъ въ покойныя и мягкія кресла, потянулся, и началъ передѣваться… передѣваться изъ своего, какъ легко догадаться, не совсѣмъ покойнаго и красиваго платья, въ платье Петра Ивановича. Нельзя не замѣтить, что передѣвался онъ съ достоинствомъ и спокойствіемъ человѣка, одѣвающагося въ собственное платье и только нѣсколько поспѣшающаго, изъ опасенія опоздать на службу. Петръ Ивановичъ обладалъ значительной полнотою, какой въ извѣстныя лѣта достигаетъ всякій благомыслящій человѣкъ: таинственный же незнакомецъ былъ очень тощь, — почему, поправивъ чубъ передъ зеркаломъ, онъ захватилъ кстати со стола два подсвѣчника изъ накладнаго серебра, которые для лучшаго сбереженія счелъ нужнымъ завернуть въ платье Ѳедосьи Карповны, — послѣ чего такъ ихъ спряталъ, что тотчасъ же сталъ походить на Петра Ивановича, ибо очутился съ преизряднымъ солиднымъ брюшкомъ. На возвратномъ пути отъ кровати, съ поручня которой сдернуто было платье, незнакомецъ захватилъ карманные часы (Петръ Ивановичъ былъ человѣкъ акуратный и опасаясь опоздать на службу клалъ обыкновенно подлѣ себя часы) съ позолоченной цѣпочкой, надѣлъ ихъ на себя и поспѣшилъ къ другому зеркалу, гдѣ, полюбовавшись на себя, опять мимоходомъ захватилъ два подсвѣчника. Запрятавъ ихъ въ карманы, онъ началъ шарить по всѣмъ угламъ и прибирать съ неимовѣрною быстротою всѣ мелкія вещицы, какія попадались подъ руку…

Сонъ причудливъ и странно жестокъ. Часто послѣ великолѣпной перспективы всего, чѣмъ со временемъ должна увѣнчаться благонамѣренность, человѣку, какъ бы онъ ни былъ добродѣтеленъ, вдругъ, ни съ того, ни съ другаго, что-нибудь такое приснится, чего онъ никакъ не можетъ пропустить, не закричавъ тотчасъ же, что онъ въ штрафахъ и подъ судомъ не бывалъ и никакихъ мыслей, противныхъ правиламъ нравственности, въ душѣ своей не питалъ…

Петру Ивановичу вдругъ приснилась какая-то дѣвушка въ шапкѣ, подъ которой (не подъ шапкой, и подъ дѣвушкой) были подписаны два стиха:

вдругъ приснилась какая-то дѣвушка въ шапкѣ

которые онъ когда-то услышалъ, проходя мимо раствореннаго окна, — откуда валилъ густыми волнами табачный дымъ, летѣли на улицу слова и виднѣлись веселыя и раскраснѣвшіяся лица какихъ-то молодыхъ людей, — и которые у него потомъ цѣлые три мѣсяца не могли выбиться изъ головы: писалъ ли онъ, разсказывалъ ли какую вѣрную игру проигралъ въ преферансъ, или какую не вѣрную выигралъ, шелъ ли въ департаментъ, изъ департамента, обѣдалъ ли — все они на умѣ — такъ вотъ и шумятъ, и вертятся и егозятъ-егозятъ въ головѣ, какъ будто кромѣ ихъ уже и не чему притти въ голову. И чѣмъ больше старался онъ отъ нихъ отдѣлаться, тѣмъ упорнѣе они его преслѣдовали. Съ ними засыпалъ онъ, съ ними просыпался, нерѣдко отвѣчалъ ими на вопросъ совсѣмъ не объ шапкахъ и дѣвушкахъ, безпрестанно шептали ихъ про себя, даже писалъ верхними зубами на нижнихъ, даже однажды испортилъ листъ гербовой бумаги, рублеваго достоинства, включивъ ихъ совершенно некстати въ прошеніе одной вдовы, приносившей жалобу на какого-то нахлѣбника-семинариста, похитившаго у ней клубокъ нитокъ, которыя будто бы намотаны были на сторублевую ассигнацію. Словомъ, отъ проклятыхъ двухъ стиховъ (бывшихъ между прочимъ причиною ненависти его къ стихамъ вообще) ему уже приходилось тошно жить на свѣтѣ. Но наконецъ онъ отъ нихъ отдѣлался же, и теперь ничего! — дѣвушка въ шапкѣ, да притомъ и не дурная собой, — весьма и весьма ничего! Худо то, что въ слѣдъ за нею приснился ему какой-то человѣкъ съ огромными усищами, съ рѣшительнымъ выраженьемъ въ лицѣ, и въ такомъ непостижимомъ костюмѣ, какого онъ не только никогда не видалъ на яву, но даже потомъ весьма удивлялся, какъ подобные костюмы могутъ сниться порядочнымъ людямъ во снѣ.